— И куда же ты хочешь махнуть? — спросила она.

— К этому я и веду, детка. — То, как он на нее посмотрел, напомнило ей отца в рождественское утро, когда они с Сарой в нетерпении разрывали красивую оберточную бумагу на подарках, и под ней обнаруживалось именно то, чего они так жаждали. — Как ты насчет Европы?

Они летели гораздо быстрее, чем крутилась Земля, и в аэропорт Хитроу вывалились из самолета в семь утра очумелые, шатающиеся, с воспаленными красными глазами от недосыпа. По пути в Лондон смотреть было особенно не на что — все равно что ехать из Сент-Чарльза в Нью-Йорк, — а в дешевой гостинице, рекомендованной им турагентством, они увидели множество таких же усталых и сбитых с толку туристов.

Джек Фландерс жил в Лондоне вместе с женой вскоре после войны, и сейчас он то и дело повторял, как сильно здесь все переменилось.

— Город весь американизировался. Мы в этом повсюду легко убедимся. — Исключение, кажется, он делал только для метро. — Ты сама увидишь, насколько оно лучше нью-йоркской подземки.

Он привез ее в «свой район» — туда, где Фулем-роуд рассекает Южный Кенсингтон и Челси. Бармен в старом пабе его не узнал, и только после того, как Джек обратился к нему по имени и они обменялись рукопожатием, бармен разулыбался, но по тому, как он отводил глаза в сторону, было ясно, что это радушие показное.

— Я слишком стар, чтобы обращать внимание на то, узнал ли меня какой-то придурочный бармен, — заметил Джек, пока они пили теплое пиво за угловым столиком, подальше от посетителей, игравших в дартс. — И вообще, терпеть не могу американцев, приезжающих домой с пошлыми рассказами о прелестных английских пабах. Пошли отсюда.

Он привез ее на улочку, к мрачноватому дому, где они когда-то снимали квартирку в подвальном этаже, и, оставив ее у обочины, подошел поближе. Пока он долго стоял в раздумье перед домом, Эмили от нечего делать посматривала по сторонам. Улочка была такая тихая, что она слышала легкий стрекот и переключение механизма, регулировавшего работу светофора на углу. Она понимала, что глупо выходить из себя, — может, он сейчас обдумывает новое стихотворение? — но от этого терпения не прибавлялось.

— Дурак, — наконец пробормотал он, возвращаясь к ней. — Ох уж эти воспоминания. Не стоило мне сюда приезжать, детка, только зря расстраиваться. Давай-ка выпьем. Чего-нибудь покрепче.

Но все пабы уже позакрывались.

— Ничего, — успокоил он ее. — За следующим углом есть клуб, называется «Передничек». Когда-то я был их постоянным членом, так что они нас наверняка пустят. Не исключено, что я там встречу старых знакомых.

Швейцар с каменным лицом, уроженец Вест-Индии, их не пустил, а менеджмент клуба давно сменился. Они сели в такси, и Джек, подавшись вперед всем телом, обратился к водителю:

— Вы не отвезете нас в какое-нибудь заведение, где можно выпить? Только не в дешевую забегаловку, а в приличное место. — Он откинулся на спинку сиденья рядом с Эмили и сказал: — Я понимаю, детка, это выглядит глупо, но если я сейчас не пропущу стаканчик-другой виски, то просто не усну.

В вестибюле их встретил мужчина в смокинге, по виду египтянин или ливанец.

— Очень дорогой, — сообщил он им сразу с доброжелательной конфиденциальной улыбкой. — Я не рекомендовать.

Но жажда выпить победила, и они спустились в полутемный подвал с коврами, где женоподобный юный негр наигрывал на рояле сентиментальные мелодии и где счет за пару напитков составил двадцать два доллара.

— Вероятно, это самая большая глупость из всех, какие я совершил в своей жизни, — признался Джек по дороге в гостиницу, а когда они вошли в холл, то сразу увидели работающий ночной бар. — Бог ты мой! — Он хлопнул себя по виску. — Как я мог забыть, что бары в отелях открыты допоздна? Вот черт! Ну что, тогда выпьем на сон грядущий?

Отпивая ненавистный виски под диссонансную англо-американскую разноголосицу, — один красивый британец у стойки бара напомнил ей Тони Уилсона образца 1941 года — Эмили почувствовала, как подступают слезы. Она попробовала сдержать их с помощью детского, иногда срабатывавшего трюка — загоняешь ногти больших пальцев в подушечки, под самый ноготь, указательных, чтобы острая боль притупила ту, которая разрастается в горле, — однако это не помогло.

— Ты в порядке, детка? — спросил Джек. — У тебя… о господи, у тебя такое лицо, как будто ты сейчас… Постой, я расплачусь, и мы… Через пять минут мы будем в номере, о'кей?

В номере она разрыдалась, а он обнимал ее, гладил и целовал в трясущуюся голову, приговаривая:

— Не надо, детка. Я знаю, это было ужасно, прости. Черт с ними, с деньгами, ну выбросили на ветер двадцать два доллара.

— Деньги тут ни при чем.

— Значит, весь этот дурацкий вечер. Я потащил тебя к этому дому и, конечно, в очередной раз впал в депрессию. Если бы я…

— Ты тут ни при чем. Почему все должно упираться в тебя? Просто… это мой первый вечер в чужой стране, и я почувствовала… свою незащищенность.

«Я сказала правду», — решила она в ванной, пока умывала лицо и прочищала нос; но это была только первая часть правды. Вторая же заключалась в том, что она отправилась в путешествие с нелюбимым человеком.

Париж дался ей легче: все выглядело как на открытках, которые она внимательно изучала на протяжении многих лет. Она готова была исходить пешком весь город.

— Неужели ты не устала? — спрашивал ее Джек, начинавший отставать.

Здесь ему тоже довелось пожить когда-то, но сейчас, когда он трусил рядом и в его озадаченном взгляде легко читалось раздражение, это был типичный неповоротливый американский турист. В соборе Нотр-Дам, огромном и безмолвном, если бы она вовремя не придержала его, просунув сзади за ремень два пальца, он бы врезался в гущу молящихся прихожан.

Они планировали задержаться в Канне. По словам Джека, именно там он написал свои лучшие стихи, так что к этому городу он испытывал сентиментальную привязанность. Очень практично: она сможет весь день проводить на пляже, пока он трудится в уединении.

На пляже ей понравилось. Она любила плавать, а кроме того, если уж говорить всю правду, приятно было ловить на себе — девушка в бикини — одобрительные взгляды загорелых французов. Эти взгляды говорили: да, худовата и грудь маленькая, но мила, и даже очень.

После дня у моря она возвращалась в гостиничный номер, сизый и прогорклый от плавающего сигаретного дыма.

— Как поработал? — спрашивала она.

— Ужасно. — Весь осунувшийся, он мерил шагами комнату. — Знаешь, книга стихов не становится сильнее, если в ней есть хотя бы одно откровенно слабое стихотворение. А таких наберется пять-шесть. Они потянут за собой остальные, и вся книга камнем пойдет на дно.

— Отдохни денек. Пойдем завтра вместе на пляж.

— Нет, нет. Это не поможет.

Ничто не помогало, каждый день он бурчал и ворчал и наконец изрек: