Кто бы мог подумать, что Ленечка — такой страшный ревнивец? Как он нервничал, когда его веселая жена два раза подряд танцевала быстрый фокстрот с начальником санитарной службы! Все доставал из кармана папиросы, насупившись, стучал пачкой о кулак, но так и не решился пойти покурить. И с Левитесом Ленечка был сегодня необычно холоден. Потом сердито осадил Балашова: «Хватит уж вам всем!» — когда и тот не удержался от комплимента: «Вы сегодня обворожительны, Ниночка!» Леня забыл, что для Балашова существует только одна женщина на свете — его Галочка. Смешной!

Постукивали стрелки на часах с «амурчиками». Мешали уснуть и раскаленная от пылающей щеки подушка, и жаркая перинка. Голова кружилась от вина и счастья. Да, она очень счастлива! Выглядела сегодня великолепно, с новой прической стала еще больше похожа на маму. Хотя, конечно, мама была гораздо интереснее, значительнее.

Перед глазами неожиданно возникло не озаренное успехом лицо одной из самых красивых актрис Москвы, а серое, изможденное, с выцветшими глазами. Мама не хотела укорить свою дочь! Нет! Ее легкомысленная дочь и сама должна была бы понять, как недостойно, стыдно радоваться каким-то глупостям — комплиментам, признаниям, взглядам, когда на свете нет больше мамы. И папы. Лучшего друга, самого близкого человека…

Отчего всегда, когда думаешь о папе, прежде всего вспоминается тот июньский вечер тридцать восьмого года? Ведь было много таких вечеров — они с папой дома вдвоем, читают каждый в своем уголочке, или беседуют о смысле жизни, философствуют, или пьют чай. Но врезались в память, отчетливо, до мелочей, именно те последние часы перед расставанием.

Пили чай с сушками. Сушки оказались как камень, не разгрызешь. Папа ломал их в кулаке, каждый раз приговаривая «чпок!», и складывал перед дочкой на маленькую, с розочками, тарелку. После чая долго перелистывали темно-синий бархатный альбом.

Любимое занятие на протяжении всех детских лет — с ногами забравшись на стул, разглядывать вместе с папой старые снимки и слушать его шутливые комментарии. В детстве повторения не надоедают.

— А вот, Нинон, мой гимназический товарищ Костя Лоринский. — Два красивых мальчика-гимназиста смотрят с коричневатого снимка. Такие серьезные, важные. — Большой был проказник. Все время придумывал какие-нибудь каверзы. Скажем, древнегреческий у нас преподавал очень маленький и смешной человечек, этакий Акакий Акакиевич… помнишь? И звали его, что самое поразительное, Агапий Агапиевич. Сколько натерпелся от нас, жестоких мальчишек, этот Агапий! Костя Лоринский, частенько не приготовив задания, в начале урока подавал нам условный сигнал, и, чтобы спасти товарища от верного «неуда», мы дружно подхватывали беднягу Агапия и усаживали на шкаф с учебными картами. Представь себе: маленький, испуганный человечек болтает короткими ножками и со слезами умоляет рослых хохочущих обормотов: «Господа, господа, снимите меня отсюда ради бога!»

Ночью громко стучали в дверь, а во сне чудилось, что это долбит длинным клювом по старой ели пестрый дятел. После сонной детской гостиная испугала ослепительно-ярким светом включенной люстры. Военные в незнакомой форме копались в письменном столе, швыряли на пол книги. Неулыбчивый, не похожий на себя, серьезный папа среди ночи был одет в костюм и рубашку с галстуком, будто собрался в университет или ожидал гостей. Папа все время отводил глаза — не хотел, чтобы перепуганная, ничего не понимающая дочь заметила в них что-то такое, чего ей видеть не следует. Только на прощание улыбнулся, но произнес очень странные слова:

— Нинон, что бы ни случилось, никогда не сердись на маму. Жалей ее. Я на тебя надеюсь. Ты у меня уже взрослая.

«Взрослая» тринадцатилетняя девочка, она осталась одна. С новым чувством необычайной ответственности принялась собирать разбросанные по всей гостиной листы будущей папиной книги о Жакерии. Она и не думала плакать. Все это — глупая ошибка! Разве такой честный, добрый, замечательный человек, как папа, может быть хоть в чем-то виноват? Он вернется очень скоро, возможно, даже утром.

Хлопнула входная дверь, зацокали каблучки по коридору. Бледная после спектакля, долгого празднества по случаю закрытия сезона и все равно очень красивая, элегантная в светлом пыльнике и белой шляпке, мама застыла на пороге гостиной.

— Что у вас происходит? Почему ты не спишь? Что за разгром? — Мама сама уже все поняла — губы задрожали, и она заплакала. Громко, навзрыд. В эту минуту впервые сделалось страшно, потому что мама не плакала никогда прежде.

— Нина, почему ты одна? Где Поля?.. Вот предательница!

Любопытная тетя Поля, и правда, за всю ночь ни разу и носа не высунула из бывшей бабушкиной комнаты. Появилась только часов в десять утра:

— Доброго вам утречка, Зинаид Николавна!

— Вам не стыдно говорить такое, Поля? Какое же оно доброе? — Мама нервно листала записную книжку — искала телефон одного из многочисленных поклонников своего таланта, работавшего на Лубянке.

Тетя Поля вошла бочком, присела на край диванчика и уставилась в потолок:

— Вота, я и говорю — была б жива бабушка Эма Тодоровна, ничего бы ентого и не случиласи.

— Что вы несете какую-то чушь, Поля?! — Мама все-таки взорвалась и театральным жестом указала Пелагее на дверь. — Убирайтесь отсюда, пока я не высказала вам все, что думаю о вас!

Весь день мама без конца звонила кому-то, ближе к вечеру, очень тщательно причесавшись и одевшись, она ушла. Вернулась поздно и, с раздражением скинув туфли, упала в кресло: «Какие же все они негодяи!»

В начале нового сезона в репертуарном плане маминой фамилии не значилось. «Вы считаете, жена врага народа имеет право работать на идеологическом фронте?» — спокойно возразил возмущенной маме директор театра. Если бы мама захотела, она упросила бы директора, и он оставил бы ее в театре костюмершей или еще кем-нибудь. Переждала бы какое-то время, а впоследствии снова вернулась на сцену. Так советовали ей подруги. Но мама не желала «таскать костюмы за актрисулями из кордебалета». Для примы это было слишком обидно и унизительно. Кроме того, сгоряча она со всеми в театре перессорилась, наговорила лишнего. У нее и раньше было множество завистников, а тут!.. Первое время, сидя в коридоре, на бабушкином сундуке, нога на ногу, мама уверенно говорила всем своим знакомым в телефон:

— Я прекрасно обойдусь без этих негодяев, буду давать концерты, выступать на радио.

Толстенький, румяный Михаил Лазаревич, мамин аккомпаниатор, вместе с которым они проработали много лет, смертельно заболел — так во всяком случае ответила его жена, когда мама позвонила узнать, почему Миша опять не пришел репетировать. Александр Александрович из Радиокомитета, постоянно приглашавший маму на выступления, больше там