Но Юша копил деньги на колясочку для мотоцикла, и Капитолина Ивановна одолжила свою, старенькую, на скрипучих колесах, Сашук разлегся в ней и теперь можно было не надрываться с ним на руках. Утром колясочку выкатывала Люда, оставляла сына поспать на свежем воздухе и уходила стирать или гладить, а Нина оставалась с Сашуком, иногда выдергивала из-под него мокрую пеленку, когда он начинал кряхтеть и хныкать, говорила с сердцем: — Опять опростался, — и катала взад-вперед колясочку, пока Сашук снова не засыпал. Возвращаясь из школы, Аня сменяла до обеда Нину, а к семи, если не закатывался куда-нибудь, приезжал Юша, ставил в сарай свой горячий мотоцикл и все обедали вместе.

После обеда Аня садилась готовить уроки, а Юша, постояв возле сына и посмотрев на него, начинал возиться с частями радиоприемника, что-то собирал и настраивал, потом вдруг снимался с места, и несколько минут спустя его мотоцикл уже снова трещал, проносился под окнами, и затем все стихало. Майские вечера были еще холодные, мокрая зелень блестела, и оттого, что долго было светло, у Люды становилось как-то особенно грустно на душе, словно весна проходила мимо, влажная и свежая, но уже чужая ей.

— Да будет тебе сохнуть по нем, — говорила мать негодующе, — нашла по ком сохнуть… в будущем году отдадим Сашку в ясли, при вашей фабрике хорошие ясли, а ты вернешься в свою бригаду. Ты своими руками всего на свете добьешься, и бог с ним совсем, с Юшкой, на что он нам нужен такой!

Но Юшка был нужен, Людмила любила его, он был ей нужен, он был отцом ее ребенка, и этого не зачеркнешь, он был первый у нее — Юшка, этого тоже никогда не зачеркнешь. Мать тайком от дочери пошла на фабрику, где Юша работал в столярном цехе, и поговорила с секретарем комсомольской организации, чтобы образумили Юшу, все-таки он отец и нельзя разрушать семью. Наверно, с Юшей поговорили, он вернулся раз хмурый и озабоченный, выждал, когда Люда выкатила во двор колясочку с сыном, и сказал матери:

— Капать на меня нечего. Ничего вы вашим капаньем не добьетесь. Каждый человек по-своему организует свою жизнь.

— Организует! — сказала мать. — Какой организатор нашелся! Еще смеет так говорить. Иди, пока твой мотоцикл не простыл, а мне на тебя смотреть противно.

Но когда затрещал мотоцикл и минуту спустя звук его заглох, мать заплакала; заплакала и Люда во дворе, потому что Юша прошел мимо нее молча, словно ее не было, и унесся так, будто она не стояла с сыном во дворе. Молока теперь было у нее совсем мало, скоро окончательно перешли на бутылочки из консультации, и мать сказала:

— Возвращайся на фабрику, дочка… тебя там ждут, вчера бригадира вашего видела, говорит — место за тобой, и в бригаде все девушки будут тебе рады. А так, что ж… так только себя терять. А дома тебя Аня и Нинка подменят… Нинка, смотри, мала, а с Сашенькой прямо, как мать. Он с ней никогда и не плачет.

Лето все же одолело май с его утренниками и свежестью вечеров, зеленые листочки на деревьях выросли и распрямились, становилось тепло, скоро у Ани начались каникулы, и теперь можно было сидеть во дворе с книжкой, а рядом стояла колясочка, и в ней сучил ногами или мусолил толстый кулачок Сашук, его желтые волосики потемнели, и он уже не кричал, когда хотел есть, а только кряхтел, и жадно ел жиденькую кашицу.

— Я, Юша, решила поступить обратно на фабрику, — сказала Люда раз. — Место мое за мной, а наш бригадир Касимова ждет меня. Сашенька уже подрос, с ним теперь легче, да и сестры подменяют меня.

— Ну, что ж, — сказал Юша равнодушно. — И денег у тебя побольше будет.

Он достал из кармана резиновую утку, подержал ее в руке, утка покрякала.

— Я с тобой, Люда, давно поговорить хочу, — сказал он, оглянувшись, — не услышит ли мать. — Нам друг с другом жить стало неинтересно, так что сама сделай выводы. Поступай обратно на фабрику, это правильно, а я еще похожу холостяком. Я сам так чувствую, что мне лучше пока походить холостяком, а деньги на Сашку я буду давать, незачем матери капать на меня. Что положено, то положено, я от этого не отказываюсь.

Люда смотрела на него и не видела его: это был не тот Юша, которого она любила, а совсем чужой, и широкий, светлый вечер за окном не пугал теперь одиночеством, ее сердце уже не могло замереть от тоски, что все глуше, удаляясь, становится треск мотоцикла. Юша отдал сыну утку, несколько раз перед тем нажал ей живот, чтобы она покрякала, и Сашук держал утку в руках, и она у него тоже крякала.

— Что же, другую нашел? — спросила Люда все-таки.

— Похожу в холостяках, — ответил Юша уклончиво. — Не пришло еще моя пора зажить своим домом. А на фабрике ты зарабатывать будешь, а с меня что положено, то положено.

Люда ничего не сказала ему и ничего не испытала, когда Юша завел свой мотоцикл во дворе и унесся на нем так, что затрещало по всей Соломенной сторожке. Утка в руках Сашука все покрякивала, а потом пришла мать, посмотрела на дочь, дернула как-то плечом, и Люда увидела, что мать плачет.

— А чего плакать, — сказала Нина, и Люда только сейчас заметила, что та сидит в темном углу, где у нее игрушечная швейная машинка, и, наверно, слышала все, что сказал Юша. — Я Сашке тоже матерью буду, и Аня матерью будет, вон сколько матерей… а Капитолина Ивановна сказала, что колясочку насовсем отдает.

Но мать плакала в стороне, и Нина стала надуваться и тоже вдруг заплакала, а Люда не плакала. Глаза у нее были сухие и горячие, и она смотрела в широкую желтизну летнего вечера, уже ленивого и неподвижного, в соседнем садике зацветала сирень, это было большое старое дерево, оно осталось расти, хотя рядом построили новые дома и, наверно, скоро доберутся и до их домика… наверно, вырастет на его месте большой новый дом, и никто из поселившихся в нем не будет знать, как началась и кончилась ее, Люды, любовь, как свежо блестела первая зелень в холодные дни мая, и ка*К тарахтел мотоцикл Юши, и как у Сашука стало сразу три матери и, может быть, самой главной была шестилетняя Нина…

На фабрике бригадир Касимова сказала:

— Очень рада, Люда, теперь ты молодая мать, мы это понимаем… и яслями, и всем чем нужно обеспечим,