Но Толя, последний раз промокнув запястье тряпочкой, что-то проговорил, поворачиваясь к старику, и выключил машинку. Тишина, пришедшая на смену мерному гулу, в мгновение заставила Улю открыть глаза. Она даже успела забыть, как безжалостно светили лампы, как ослепительно белели стены комнаты. Щурясь, она посмотрела в ту сторону, где должен был сидеть Анатолий, но тот уже тащил к стене трехногий столик, а рядом возник Гус – добродушный, отечески улыбавшийся, словно был ее любимым дедушкой.

– Красота, правда? – Он наклонился поближе. – Есть в этом что-то верное, на мой взгляд, – нести на себе метку того, что давно отметило тебя своим.

Уля медленно перевела взгляд на запястье. Кожа неумолимо опухала, воспаляясь. На ней затейливой вязью красовались тоненькие веточки полыни.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил Гус, расценив ее молчание как согласие.

Ульяна прислушалась к себе. Руку саднило, в ушах еще шумел визг машинки, а желудок вело от дурноты, но в целом ей было не так уж и больно.

– Ничего.

Старик улыбнулся еще шире, оголяя ровный ряд белоснежных зубов. Уля точно помнила, что во время их предыдущей встречи – на мосту – рот бездомного был похож на гнилой покосившийся частокол.

– Вот и славно, – сказал Гус, протягивая ладонь. – Но придется еще немного потерпеть. Последний штрих, так сказать, чтобы наша игра и правда началась…

Ульяна не успела дернуться, вскрикнуть, отскочить в сторону, свалиться с кресла прямо на холодный кафель. Она даже испугаться как следует не успела. Разморенная пережитым страхом, успокоенная мыслью, что самое страшное позади, она не шелохнулась, когда тяжелая ладонь Гуса легла на ее запястье и обхватила его. Под длинными стариковскими ногтями снова была жирная черная грязь.

Мысль об этом была последней, промелькнувшей в сознании Ули, а дальше пришла боль. Ослепительно белая, как кафель в комнате, прожигавшая насквозь кожу, мясо и кости. Боль, что, родившись в запястье, стремительно заполнила все естество Ульяны, покорила ее собой. Первородная, всеобъемлющая, истинная, не похожая ни на что, не являющаяся ничем.

Сознание покинуло Улю раньше боли. И томительные мгновения обморочной темноты еще долго мерцали безжалостным светом белоснежного кафеля.

Из крана капала вода. Мерно, монотонно, укачивая, погружая сознание в дурманный транс. Кап. За стеной раздалась тяжелая шаркающая поступь Натальи. Кап. Где-то скрипнула дверь. Кап. Зашумел сливной бачок. Кап. Снова шаги – грузные, будто лохматое чудище тащит тело в берлогу. Кап. Тишина. Кап.

Уля с трудом подняла тяжелую голову от подушки. В висках пульсировала боль, словно она очнулась после большой пьянки. Когда Ульяна в последний раз пила, она не помнила. Наверное, в далекие годы безбедной жизни – терпкий «Лонг-Айленд» тогда был основой хорошего вечера. Во рту пересохло, а мерзкий привкус нечищеных зубов добавлял финальный штрих всей картине. Ульяна застонала, переворачиваясь на спину. На подушке остался влажный след от натекшей слюны. Она с отвращением вытерла потрескавшиеся губы и наконец огляделась.

Знакомые линялые обои уныло пузырились на стенах. Окна запотели от влажности так, что за ними можно было разглядеть только серую хмарь и голые скелеты деревьев. Уля лежала на продавленном диване прямо поверх одеяла. Распахнутая куртка крыльями укрывала плечи: из рукавов она вылезла во сне. Грязные ботинки с жухлыми листиками на подошвах стояли у дивана, с них успела натечь мутная лужица.

Уля помотала головой. Виски откликнулись новой порцией боли. На столике экраном вниз лежал телефон. Ульяна протянула руку, чтобы перевернуть его, – вдруг звонили с работы, вдруг Фомин решил простить ей прогул и разрешит вернуться?

Плотная повязка на запястье заставила Ульяну замереть. Сердце тяжело бухало в груди. Память возвращалась к ней рывками. Ослепительно белая комната, холодный кафель, прячущий глаза Анатолий и Гус, берущий в свою властную ладонь ее руку. Руку, которую покрыли полынным узором. Ульяна сумела только пискнуть от страха, судорожно разворачивая бинт.

Воспаленная кожа, укрытая пленкой. Линии веточек, бегущие по запястью, замыкаясь в кольцо. Уля отчетливо помнила, что Толя успел набить только контур. Но сейчас каждый листик оказался заполненным чуть зеленоватой темной краской. Запястье пульсировало в такт ударам сердца. Виски вторили ему, наполняя голову похмельной болью.

Уля так и просидела бы целый день, бездумно пялясь на покрасневшую кожу, если бы телефон, продолжавший лежать экраном вниз, не ожил короткой вибрацией. Держа татуированное запястье на весу, Ульяна дотянулась до трубки. Монохромный экранчик светился конвертом. Один клик на продавленную клавишу – и строчки, присланные с неопределившегося номера, заставили забыть о саднящей коже.

«Смертью, брошенной напоказ, – это раз.

Смертью, выданной за слова, – это два.

Смертью, принятой по любви, – это три».

И больше ни слова. Ни подписи, ни расшифровки, ни объяснений. Еще пару дней назад Уля бы пожала плечами и отправила сообщение в корзину как спам. Но наполненная краской веточка темнела на запястье поводом верить каждой глупости, несуразности и странности, встреченной на пути. Все теперь имело значение, и не одно. Совсем не одно.

– Смертью, брошенной напоказ, – это раз, – повторила Уля, прислушиваясь к себе.

Ничего не екнуло, сердце не забилось чаще, в ушах не раздался чужой голос. Только вода продолжала капать из потекшего крана.

– Смертью, выданной за слова, – это два. – Кап. Тишина. Кап.

– Смертью, принятой по любви. – Уля зажмурилась в надежде, что за секунду во тьме сообщение подгрузится, откроется еще одна часть, хотя бы подпись, хоть одна сносочка. Ничего.

Экранчик погас, уходя в сонный режим. Ульяна покачала телефон в руке и решительно вскочила. Холодный линолеум встретил ее привычной сыростью. Она поспешила засунуть ноги в ботинки и направилась к выходу, оставляя за собой грязные следы.

Соседская дверь открылась на второй удар. Рэм распахнул ее и застыл на пороге. Без рубашки, в одних заношенных спортивных штанах с вытянутыми коленками, он стоял босиком на холодном полу и смотрел на Улю с неожиданным интересом. Та смешалась. Последний раз она видела мужское тело так близко во время своего первого бестолкового романа с однокурсником.

Томная весна тогда била в лицо запахом распускавшейся сирени, голову пьяно вело от прикосновений неопытных рук, и Ульяне отчаянно захотелось стать наконец взрослой, свободной и решительной. Никаких особых чувств Саша, как звали того рыжеватого долговязого паренька, в ней не вызывал. Но непривычность, новизна происходившего с ними доставляла настоящий восторг. Они разошлись через пару месяцев, насытившись друг другом и редкими свиданиями в Улиной комнате, когда родителей не оказывалось дома.

Худой до истощения, Рэм ничем не походил на бледного, с россыпью коричневых веснушек на спине Сашу. Смуглая кожа обтягивала выступающие ребра, впалый живот напрягался в такт дыханию, а широкие брюки на острых костяшках бедер удерживал только крепкий узел ремешка. Взлохмаченный, сонный, Рэм чуть наклонил голову и молчал, ожидая чего-то. Уле понадобилась пара мгновений, чтобы понять, как глупо она замерла и как не вовремя, неуместно это сейчас.