Но улыбаться сейчас совсем не хотелось.

– А в чем, собственно, дело? – бросила она, едва сдерживая раздражение.

Сержантик молча показал взглядом: в двух метрах от бампера высился столбик с красно-синим кругом – «остановка запрещена».

– Права ваши, будьте любезны?

Она вытащила из бумажника водительское удостоверение.

– Нехорошо, Татьяна Александровна. – Розовощекий юнец улыбался так дружелюбно, словно встреча с ней была лучшим событием сегодняшнего вечера. – Права не вчера получили, со зрением проблем нет.

– Я… я только на секунду… на минуту, – забормотала она, казня себя за глупую оплошность. И, заметив неподалеку сияющий зеленым и белым крест, торопливо пояснила: – Мне только в аптеку. Мне нужно…

– Ну так и доехали бы до аптеки, там рядышком вполне можно встать.

– Да-да, конечно, я… простите… я не сообразила.

Она действительно выскочила из машины, не очень-то соображая – зачем.

– Вам помощь не нужна? – обеспокоенно поинтересовался розовощекий лубочный персонаж. – Вы нормально себя чувствуете?

Чувствовала Татьяна себя далеко не нормально, но чем бы ей помог этот… отрок?

– Да-да, все в порядке, извините. – Она опять ткнула кнопку, фары мигнули словно бы недовольно: чего туда-сюда тыкаешь, то стой, то открывайся – надоело.

Сержант вернул ей права:

– Повнимательнее, пожалуйста, Татьяна Александровна.

Она проехала чуть дальше аптеки – ага, вот удобный «карманчик». Огляделась – да нет, вроде ничего запрещающего. Но вылезать из машины на этот раз не стала. Вытащила из бардачка припасенный на всякий случай бинокль. Недлинная улочка просматривалась отсюда целиком, только знай крути окулярами влево-вправо.

Когда Женька доложил ей – о, исключительно по-дружески, да-да-да! – о том, что у Марка появилась «балетная пассия», Татьяна расхохоталась:

– Ну наконец-то! Я ж ему сто раз говорила – сбегай налево, развейся. Развлечешься не развлечешься, но небольшая интрижка писательский имидж весьма оживляет. А то что это такое: выставки, презентации, встречи с читателями. Нужны ж какие-то не столь скучные информационные поводы. Девица-то хоть ничего, приличная? – поинтересовалась она как бы вскользь. Нет, ну в самом деле, она же издатель, она же должна контролировать прессу и вообще быть в курсе. Ничего личного, просто бизнес.

Рассмеялась она очень, очень искренне.

В первый момент – потому что просто не поверила. Марк только что закончил очередного Вяземского, а в такие времена он обыкновенно бывал не в духе, молчал целыми днями и целыми же днями мог сидеть угрюмый, как сыч, и пялиться в камин. Шутка про «пример Гоголя» вертелась на языке, но Татьяна, разумеется, никогда вслух подобного не произносила. Юмор – дело хорошее, но больные мозоли трогать нельзя. Нехорошо это. Недостойно. В доме повешенного не говорят о веревке. Вот, кстати, похоже. Завершенная книга и впрямь словно бы выжимала из Вайнштейна жизнь. Точно как петля висельника. Вместо логичного и естественного – если глядеть со стороны – триумфального восторга «я сделал это!», Марк впадал в какое-то «триумфальное уныние» или, как Татьяна это называла по аналогии с седьмым днем творения, «воскресную депрессию». Если удавалось оторвать его от дивана и камина, чтобы вышел, поглядел на белый свет, развеялся, отвлекся, мог и дома по несколько дней не ночевать. Скорее всего, прятался в бабушкиной квартире. Как зверь в берлоге: тихо, темно и никто не трогает.

В этот раз, что правда, то правда, триумфальное уныние изрядно затянулось. Уж и времени довольно прошло, и традиционное «очень даже ничего» было сказано – совершенно искренне. Но Марк все хмурился, уходил в себя, супился мрачно. Когда вообще появлялся дома. А появлялся редко.

Похоже, сразу впрягся в новый текст. Это тоже был нелегкий период – начало. Когда кажется, что пласт – неподъемный, что ничего не выйдет, потому что непонятно даже, с какого боку браться. Это Татьяна понимала даже лучше, чем триумфальное уныние. Потому что сама пробовала писать – и довольно быстро бросила. Со стилем у нее все было в порядке, и фантазией бог не обидел, но вот однако же. Сперва-то казалось, что это даже весело – придумывать персонажей и их поступки, дергать за ниточки, двигать сюжет туда или сюда. А потом вдруг оказалось, что ни о каком придумывании и помину нет, что сюжет двигается не по ее желанию, а по своему собственному, что поступки не придумываются, а случаются как будто сами. Знаменитое пушкинское «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она замуж вышла!»[11]оказалось не поэтическим кокетством, а чистой правдой. Неприятной правдой. Тяжелой. Практически невыносимой. Вот она и «не вынесла». Издательство – нелегкая работа, но писательство… Нет уж, это не для нее.

Так что, если Вайнштейн действительно начал работать над новой книгой, и хмурость, и молчаливость, и «сегодня к ужину не жди» – все это было очень объяснимо. Изначально у Татьяны была с ним договоренность: предупреждать, чтоб она не волновалась. Ну так он и предупреждал.

Так что про «пассию» – это было в самом деле смешно.

Но главное – даже если все-таки не «смешно», а правда – что ж, плакать, что ли? На круглом плече легкомысленного Летяйкина, который давным‑давно превратился в солидного, уважаемого в театральных кругах Корша, – но ничего ведь, ничегошеньки это не изменило. Как глядел на нее собачьими глазами двадцать лет назад, так и сегодня глядит все так же жалобно – не бросят ли «косточку». А уж возможность поутешать расстроенную Татьяну – это не просто «косточка», это прям целый шмат парного мяса.

Нет уж, не дождетесь! Последний раз Татьяна плакала… ох, вот уж и не вспомнить когда. Во время беременности – да, помнится, бывало. Гормональные бури, перепады настроения, перестройка организма и все такое. А с тех пор, может, ни разу и не плакала. Вот еще!

– Жень, – проникновенно проговорила она, чуть отодвигая от уха как-то сразу нагревшуюся, даже повлажневшую трубку, – Вайнштейн только что пятого Вяземского закончил, чего ж ему не развлечься? А если он сейчас новую книжку задумал, так тем более. Кольцо у него на пальце, а не в носу, ты же меня знаешь.

– Ой, Танечка, тебя никто не знает! Ты у нас – вещь в себе, – привычно пошутил Женька. – А новая книжка – про балет, что ли?

Она слегка удивилась:

– Почему про балет? В смысле, с чего ты так решил?

– Да так, подумалось. Тогда, на премьере, с месяц назад, помнишь? Мы за кулисами когда гуляли, на него журналисточка наскочила. Почему бы вам, говорит, не написать роман о балете. И Вайнштейн, ну мне показалось, как-то вдруг выпал из реальности: молчит, и глаза отсутствующие, никакие. Потом – раз, и включился. Но, видать, зацепил его вопросик-то.