Дон Франческо воспринял новость равнодушно, пусть и с некоторым удовлетворением, сделал пару грубых намеков и решил вызвать к себе Бернардо и Паоло, дабы сэкономить на пансионе. Оба мальчика, семнадцати и пятнадцати лет, тотчас покинули Санта-Мария-дель-Соле, где их четыре года учили азам, и вместе со слугой Джорджио Венециано отправились в Петреллу.

Через два дня после приезда братьев конюх обнаружил, что Бернардо и Паоло лежат в крови, жестоко избитые отцом за то, что без его ведома привезли из Рима и поделили между собой апельсины. Женщины перевязали обоих братьев, наложили припарки с арникой, но юноши в нетерпении решили сбежать. Не прошло и месяца, как уехавшие на охоту Бернардо и Паоло, пришпорив своих скакунов, умчались по римской дороге. Напрасно преследовал их Франческо: когда, вне себя от бешенства, он вернулся на загнанной лошади в замок, оба парня уже прибыли к своему старшему брату Джакомо.

Плаутилле было о чем горевать: мало того, что муж пренебрегал ею и обманывал, так тут еще дон Франческо щипал при каждом удобном случае за ягодицы и груди, и ей даже мерещилось, будто он бросает похотливые взгляды на малышку Витторию.

— Олимпио, мне нужно с тобой поговорить, - сказала она однажды вечером, покраснев и уставившись на тесто для пирога, которое как раз месила.

Он выслушал молча, крепко сжимая в кулаке оловянный кубок. Олимпио давно уже обо всем догадывался.

— Хорошо, что ты мне сказала, Плаутилла.

9 августа в замок прибыло послание от Колонны, предписывавшее Олимпио покинуть Петреллу и переселиться с семьей в господский дворец в долине.

Олимпио охотно подчинился приказу (которому, возможно, поспособствовал сам), а дон Франческо договорился, чтобы Плаутилла осталась прислуживать в замке. Олимпио Кальветти промолчал. От матери он унаследовал сицилийскую кровь и знал средства подейственнее, нежели глупости Скрофы.

Ну а Беатриче научилась ходить вдоль стен так, чтобы не скрипели половицы.

— Мужчины, говоришь?

— Да... Они повсюду.

Они и впрямь были повсюду: подстерегали путешественников, прятались за скалами, сидели в кустах с мушкетом в руке и кинжалом за поясом. Беспощадные и неумолимые, перерезали глотки лошадям, внезапно запрыгивали на крыши повозок или кидались к дверцам карет, сеяли ужас одним своим появлением. Грабили фермы, врывались в жилища, опустошали поля, угоняли стада. Они издавна служили тем резервом, откуда папство набирало солдатню. Поскольку они жаждали крови, а терять им было нечего, кроме собственной жизни, их вылавливали, точно рыбацкой сетью, и вербовали в армии князей-непотов, воевавших с Феррарой или Венгрией.

— По дороге на виллу Марция... Проедет во вторник... Да, один.

Лукреции ничего не сказали, но Олимпио полностью открылся Марцио Флориани - родившемуся в Петрелле крепостному, который был привязан к замку, будто скотина к стойлу, хоть и жил с женой и десятерыми детьми в сельской лачуге. Это был невысокий человек с землистым лицом, низким лбом и близко поставленными глазами, вдоль бедер висели плоские и могучие, словно заступ могильщика, руки. Он знал округу, как свои пять пальцев, и породнился со всеми крепостными семьями. Ну а друзей и родственников-разбойников считал обычными людьми, которые, не получив своей доли на этом свете, не хотели ждать, пока получат ее на том и предпочитали взяться за дело сами. Олимпио устроил встречу с Беатриче.

— Если все сложится, Марцио, - сказала она, - ты получишь крест, золотой перстень и обшитый сутажом плащ, не говоря уж о деньгах, хранящихся в зáмке.

Он слушал, опустив лоб долу и всхлипывая от радости, а над обоими возвышалась рослая фигура Олимпио.

Франческо пребывал в неведении. Он стал еще уродливее - с заплывшими глазами, почерневшей глоткой, взопревшей шерстью. Когда разбойники впервые увидели на дороге к вилле Марция незнакомца с такой физиономией верхом на жалкой кляче, они не могли поверить, что этот убогий экипаж принадлежит графу Ченчи. А в следующий раз перепутали день и человека - хаос множил хаос.

— Безумная затея, - сказал Джакомо, — форменное помешательство! Неужели это пришло в голову моей сестре?

— Нам двоим, - ответил Олимпио, который приехал в Рим, чтобы сдать Джулии Колонне урожай шелка, и, выполнив задание, направился прямиком к Джакомо.

— Донна Беатриче пообещала две тысячи скудо мне и приданое моей дочери Виттории...

— Это стоит гораздо больше двух тысяч, но афера с разбойниками - сущее безумие.

— Так что же делать?

— Делайте, что хотите, - сказал Джакомо и, выдвинув ящик стола, за которым сидел, достал коричневый пузырек: — Попробуйте это... Или это, - прибавил он, положив рядом с пузырьком искривленный красноватый корень.

Олимпио стоял и смотрел на этого человека, похожего на дона Франческо, - такого же бледного, со слипшимися от пота волосами, подлым огоньком во взгляде, еще худого, но уже с небольшим брюшком под малиновым бархатным камзолом с прорезями на рукавах, в которые виднелся кремовый атлас. Тем не менее, Олимпио понравился дружеский жест этого человека, когда он предложил ему кубок вина - в знак не столько сообщничества, сколько взаимопонимания, и едва заметно улыбнулся. Впрочем, Джакомо идеально вписывался в эту комнату палаццо делла Рипетта, прозванную «живописной лоджией», так как в прошлом столетии ее украсили орнаментом в виде виноградной лозы, вязью и длинными ажурными кантами из искусственной кожи вокруг поддерживаемых атлантами картушей. На фоне этих лоз, вязи и картушей неподвижно стояли два молчаливых свидетеля - Бернардо с доставшимся от Эрсилии вздернутым носом и безликий Паоло, каким он навсегда и останется.

— Отчего пойло такое мутное?

— В цистерну упали сухие листья, синьор падре.

— Почему оно такое горькое?

— Шафран староват, синьор падре.

— А почему твоя голова вдруг стала, как у гадюки?

— Просто лампа коптит, синьор падре.

Дон Франческо нерешительно осушил кубок и почти сразу впал в оцепенение с неясными тревожными видениями, но ему все же хватило сил добрести и рухнуть на кровать, где он и проспал до позднего утра. Из своей комнаты дон Франческо вышел ослабевший и дрожащий, словно в ознобе.

— С сегодняшнего дня Беатриче будет пробовать все, что я пью или ем...

По примеру древних, римских пап и государей, каждая трапеза начиналась теперь с церемонии дегустации: только Франческо прибегал не к безоару или рогу единорога, а к помощи обыкновенной ложки. Он грозно косился на Беатриче открытым глазом, пока другой, очевидно, мысленно созерцал дьявольски комичные сцены. Под этим взглядом Беатриче смежала веки, пряча собственный горевший жаждой убийства взор, и дрожащей рукой подносила ложку к губам. Она не отважилась натереть красный корень и подсыпáла только опий, а затем силилась извергнуть ничтожную дозу, которую приходилось употреблять самой. Теперь Беатриче занимала комнату, освободившуюся после отъезда Джеронимы и Калидонии, потому что козел ей не доверял и запирал собственные покои изнутри. Всю ночь он храпел, а наутро путано рассказывал, как ему снились летающие задницы, как его член стал деревом, на ветви которого взгромоздились нимфы, как он был Пресвитером Иоанном, пожирал огонь и изрыгал звезды, как из живота его дочери выползал огромный змей и как Лукреция превратилась в целую гору жаб. Донна Лукреция притворно усмехалась, и шрам от удара шпорой казался еще страшнее.