— Сережа, а я видела. — Тутти, уставая от медленной походки слишком еще слабого своего спутника, то вприпрыжку забегала вперед, то отскакивала назад.

— Что ты там еще видела?

— Твои руки. Когда ты еще лежал совсем больной. Сережа поморщился.

— Вот я и не хочу, чтобы ты их еще раз увидела Да, пожалуй, и сам я не очень рвусь их все время видеть.

— Ну что же ты тогда, так и будешь всегда в перчатках?

— Да нет, не всегда… — Сережа негромко засмеялся. — Месяца три, может быть, меньше.

Мимо них с грохотом проехал грузовик с открытым кузовом, в котором стояли молодые красноармейцы с винтовками.

«Мобилизованные — только-только с какого-нибудь завода… А забавно — прогуливаться вот так в центре занятого врагом города. Ведь я же сейчас действительно прогуливаюсь. Дышу воздухом».

«Не хорохорьтесь. Ржевский, Вы слабы как котенок», — сказал вечером Алексей Никитенко.

«Да, прапорщик, — подал голос молчаливо куривший в кресле у окна Некрасов. — Ваши обязанности, несомненно, сводятся сейчас к отдыху, прогулкам и сну. А далее будет видно — отправлять ли Вас долечиваться к нашим дорогим заграничным друзьям».

«Надеюсь, что этого не понадобится, г-н штабс-капитан».

— Сережа, смотри, там что-то повесили и народ собирается, — Тутти тянула Сережу к небольшой, все увеличивающейся кучке народу посреди сквера.

Заметив в толпе светловолосую девушку из ЧК, одетую все в ту же лихо перепоясанную кожанку, Сережа остановился было, но, вспомнив невидящий взгляд скользнувших по нему глаз, начал пробираться ближе к объявлению.

Лист желтовато-серой грубой бумаги был криво приляпан на старую афишную тумбу, еще извещавшую о последнем шаляпинском концерте, и сам казался жутковатой афишей нелепого, фантастического фарса…

БЕРЕГИТЕСЬ ШПИОНОВ!

СМЕРТЬ ШПИОНАМ!

НАСТУПЛЕНИЕ БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ НА ПЕТРОГРАД С ОЧЕВИДНОСТЬЮ ПОКАЗАЛО, ЧТО ВО ВСЕЙ ПРИФРОНТОВОЙ ПОЛОСЕ В КАЖДОМ КРУПНОМ ГОРОДЕ У БЕЛЫХ ЕСТЬ ШИРОКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ШПИОНАЖА, ПРЕДАТЕЛЬСТВА, ВЗРЫВА МОСТОВ,

УСТРОЙСТВА ВОССТАНИЙ В ТЫЛУ, УБИЙСТВА КОММУНИСТОВ И ВЫДАЮЩИХСЯ ЧЛЕНОВ РАБОЧИХ ОРГАНИЗАЦИЙ.

ВСЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ НА ПОСТУ.

ВЕЗДЕ УДВОИТЬ БДИТЕЛЬНОСТЬ, ОБДУМАТЬ И ПРОВЕСТИ САМЫМ СТРОГИМ ОБРАЗОМ РЯД МЕР ПО ВЫСЛЕЖИВАНИЮ ШПИОНОВ И БЕЛЫХ ЗАГОВОРЩИКОВ И ПО ПОИМКЕ ИХ.

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ РАБОТНИКИ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ РАБОТНИКИ ВО ВСЕХ БЕЗ ИЗЪЯТИЯ ВОИНСКИХ ЧАСТЯХ В ОСОБЕННОСТИ ОБЯЗАНЫ УДВОИТЬ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ.

ВСЕ СОЗНАТЕЛЬНЫЕ РАБОЧИЕ И КРЕСТЬЯНЕ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ГРУДЬЮ НА ЗАЩИТУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, ДОЛЖНЫ ПОДНЯТЬСЯ НА БОРЬБУ С ШПИОНАМИ И БЕЛОГВАРДЕЙСКИМИ ПРЕДАТЕЛЯМИ. КАЖДЫЙ ПУСТЬ БУДЕТ НА СТОРОЖЕВОМ ПОСТУ В НЕПРЕРЫВНОЙ, ПО-ВОЕННОМУ ОРГАНИЗОВАННОЙ СВЯЗИ С КОМИТЕТАМИ ПАРТИИ, С ЧК, С НАДЕЖНЕЙШИМИ, С ОПЫТНЕЙШИМИ ТОВАРИЩАМИ ИЗ СОВЕТСКИХ РАБОТНИКОВ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ОБОРОНЫ В. УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН)

НАРКОМВНУДЕЛ Ф.ДЗЕРЖИНСКИЙ[27]

…Прочитывая воззвание, люди расходились от него молча, не обсуждая и не высказываясь. Сережа взглянул на напряженное личико Тутти: губы девочки шевелились, глаза горели — казалось, она пожирала ими зловещие буквы.

Из столовой доносились взрывы самозабвенного смеха: хохотали Зубов и Тутти. Открывшееся зрелище не доставило Некрасову особого удовольствия: посреди стола на забрызганной водой скатерти, в тарелке кузнецовского фарфора плавало несколько парусных .корабликов из картона и скорлупы грецких орехов. Один из корабликов горел. Тутти, упираясь ботинками в обивку стула и локтями полулежа на столе, дула на бумажные паруса кораблика, то и дело прерываясь для того, чтобы разразиться новым припадком хохота.

Сережа, чистивший рядом разобранный на куске сукна наган, негромко разговаривал о чем-то с расхаживающим у камина подпоручиком Стеничем, одновременно с интересом поглядывая за ходом водной баталии.

— Нет уж, ты мне не крути — капитан у тебя в стельку…

— Ничего не в стельку… Это нарочно!

— Кормой вперед плыть — нарочно?! В стельку, в стельку…

— Что до меня, — Сережа, явно продолжая спор, обернулся к Стеничу, — то мне трудно поверить, что такой Петроний, Петроний — эстет, на самом деле существовал. Римский вельможа времен Империи — такой же раб, как его собственные рабы. Без личной свободы нельзя быть эстетом.

— Ну, не знаю… По-моему, эстет прежде всего ценит красоту. А в ужасных деяниях Нерона есть какая-то жуткая красота… Свирепое величие разнузданного желания, которое все сокрушает на своем пути…

— Тогда у наших отечественных нижегородских купчишек ничуть не меньше «свирепого величия», чем у Нерона. — В голосе Сережи прозвучало раздражение. — Чем поджог ресторации хуже пожара Рима? Общий принцип — не препятствуй моему ндраву.

— Вы все передергиваете, Ржевский! Тут другой размах…

— Вот как? Тогда купец Петров, который спьяну подпалил целый ресторан, вдвое ближе к критерию эстетического, чем купец Сидоров, который только закуривает сторублевками? А я подобрал бы для этого «свирепого величия» несколько иное название…

— А я уверен, что Петроний…

— Ох, развели философии — хоть топись. В этой самой тарелке. Эй, по рукам за такие штучки! И вообще, Тутти, с тобой мне только чертененочка младенца не хватает с такими вот рожками. — Зубов сделал соответствующий жест.

Тутти восхищенно фыркнула.

— Вам не кажется, граф, — с неудовольствием взглянув на Тутти, сухо заметил Некрасов, — что Вы иногда слишком далеко заходите в своей роли анархиста?

— Ну, дальше, чем мой предок, я не зайду. — Зубов с явным удовольствием перевернул догорающий кораблик. — Правда, тот захаживал аж в опочивальню к матушке Екатерине Великой.

— Comte[28], я еще раз обращаю Ваше внимание на то, что Вы находитесь в обществе ребенка. — Голос Некрасова стал ледяным.

— То-то и оно! — Зубов возмущенно сорвался из-за стола. — Самая уместная компания! Почему я впрямь не анархист?!

— Вот и поразмыслите покуда над этим. А согласия на предложенную Вами авантюру я не даю.

— Нет, Некрасов, я не за этим. — В манере Зубова проступила подтянутая собранность. — Я только что от Люндеквиста.

— Пройдемте ко мне в кабинет.

Пройдя в небольшую, в одно окно, комнату, служившую ему кабинетом, Некрасов сдвинул со стола бумаги и демонстративно остался на ногах, пока Зубов, со сдержанным кивком благодарности, не сел первым. Теперь, когда Некрасов и Зубов находились наедине, в их подчеркнутой любезности друг к другу явственно проступала застарелая нелюбовь между «николаевцами» и «пажами».