И вот сержанту Буряку это наконец удалось, однако но моей «молодости и самоуверенности» Бояринов снова оказался на свободе.

Можно было бы не поверить ПП, ибо у него уже очки съезжали и язык заплетался, но его жена работала в Комитете. И была ещё одна, самая важная деталь: после всех этих событий Буряк очень тихо уволился и скоро превратился в оперуполномоченного КГБ. Людей из милиции они в свои ряды не пускали, даже самых толковых, и это был исключительный случай, видимо, сержанта Буряка, имеющего всего-то десятилетку, взяли за какие-то особые заслуги или качества. В Томске он проработал не долго, как-то случайно в разговоре с Ромкой Казаковым (он был на пенсии, но ещё лет пять сидел целыми днями в дежурке и знал все новости), выяснилось, что бывший начальник ПМГ давно уже в Москве, в центральном аппарате, а чем занимается, ведает только Андропов и сам бог.

* * *

После того, как мы расстались с Гоем на улице недалеко от отдела, я понял, для чего судьба привела в милицию. Когда-то он спас меня от смерти, завернув в шкуру красного быка, и вот теперь я спас его, и моя миссия в органах правопорядка окончена. Можно ещё работать долго и много, раскрывать сложные преступления, выслужиться до майора или ещё выше, но тот миг, во имя которого меня затянуло в уголовный розыск, свершился, я оказался в нужном месте и в нужное время.

И всего-то, как я тогда думал, чтоб вывести Гоя из клетки.

Вроде бы всё прошло отлично, нет никаких оснований для разочарования, но отчего-то наваливалась тоска, поддавливало в солнечном сплетении, и хотелось посидеть где-нибудь на берегу родной речки и посмотреть на бегущую воду. Полностью предаться этим чувствам не мог, а точнее, не успел, поскольку началось разбирательство с отпущенным Бояриновым. Однако, едва приехав к месту ссылки, в Зырянское, я ощутил прилив хандры. Время подкатывало к зимней сессии, надо было сдавать контрольные и готовиться к экзаменам, да и жуликов, хоть и деревенских, бесхитростных, но ловить, а у меня отрыгнулся почти смывшийся вкус горькой соли и я не знал куда себя деть.

О встрече с Гоем я рассказал только отцу, предупредив, чтоб он молчал (к нему потом подсылали человечка, выспрашивали). К моей работе в милиции батя относился так же, как и к геологии, если не сказать, хуже, но тут одобрил, мол, правильно, что отпустил, иначе бы ваши костоломы замучили хорошего человека.

— Ну и как он живёт? — ещё спросил отец.

— Не знаю, — пожал он плечами. — На вид, как бродяга.

— А почему не спросил?

— Да неловко было…

— Зря. Чего застеснялся? Он же тебе как крестник, с того света вытащил. — И, покопавшись в бумагах, достал мою справку о смерти, выписанную фельдшерицей в 1957 году. — Вот, гляди, что нашёл! Всё хотел поймать эту бабу да пошантажировать. Чтоб хоть бутылку поставила… Да ладно уж.

Я не успел выхватить у него из рук этот уникальный документ, батя изорвал справку и бросил в помойное ведро. Он больше не верил в науку и тем более в медицину, поскольку матушка моя умерла на операционном столе…

И вот в ночь на 27 января 1977 года, ровно через двадцать лет после первого явления Гоя и спустя три месяца после второго, среди зимы у меня случился солнечный удар — иначе тогда я не мог объяснить того, что произошло.

Жил я тогда в ссылке, в маленькой избёнке на улице Куйбышева (бабушка обрадовалась, что я вернулся домой, и купила), сидел ночью за учебниками и готовился к экзаменам. А был у меня старый, длинный «хвост» по «Истории государства и права» — это такая толстенная и бестолковая, для нормального восприятия, книга ни о чём. Во втором часу по полуночи окончательно отупел, закурил и вышел под морозное, звёздное небо.

И вдруг ощутил во рту вкус горькой, отвратительной соли, которую в последний раз получил от Гоя, причём, такой явный, будто спустя столько времени отрыгнулось! Отплевался, поел снегу, прикурил ещё одну сигарету — от горечи скулы сводило. Тогда я вспомнил, как мы с дедом умирали и как Гой давал нам сладкую соль и заворачивал меня в шкуру — всё это было так далеко, словно в другой жизни и не со мной. Мало-помалу я начал восстанавливать в памяти детали того времени, как мы с дедом собирались на рыбалку ловить золотую рыбку, как он утешал меня, будучи сам при смерти, как говорил, как смотрел и мысли приходили какие-то уж очень свежие, ясные, будто вся жизнь деда в один миг выстроилась в образ, простой и понятный, как икона.

На утро забыл всё напрочь, ночной литературный приступ стёрся в памяти и осталось лишь головная боль от непостижимой «Истории…». И только когда стал сгребать со стола учебники и конспекты, чтобы позавтракать, обнаружил своё сочинение.

И ужаснулся!

Я чётко знал, что в здравом уме и трезвом сознании ничего подобного сделать не мог, ибо у меня никогда и мыслей не возникало о литературном творчестве. Стало понятно, это первый звонок, начался сдвиг по фазе и чтобы спрятать концы (а вдруг кто увидит и узнает?!), сунул тетрадь в печку и подпалил. Рукопись горела отлично, жарко, почти без дыма, и бумага потом сотлела в пепел.

Как прошёл этот день и что я делал на работе, не помню, возможно, потому что всё время думал о произошедшем и отслеживал реакцию на меня окружающих — вроде бы ничего не замечают.

И всё равно около года жил под впечатлением случившегося, не помышляя больше о литературе, и если вспоминал свой «вывих», то со стыдом и желанием ещё глубже скрыть его в себе. Но опять пришла зима, сессия, и обнаружилось, «хвост» по «Истории государства и права» до сих пор не отпал, и мне дали последний срок, чтоб его ликвидировать. Едва я сел за учебники, как вновь во рту стало солоно, и вместо зубрёжки, с удовольствием и жадностью я взял чистую тетрадь и начал писать рассказ о своём деде, точнее, о том, как его ранило, и как к нему пришла Карна, чтоб отвести в земной рай на реке Ура. Закончить не успел, глянул в окошко — солнце всходит, пора на работу бежать.

Вечером я снова сел будто бы за проклятую «Историю…», однако пришёл следователь Володя Федосеев, с которым мы сдружились, усидели с ним бутылку водки, начали вспоминать весну, рыбалку, охоту, потом армию, детство, и что меня дёрнуло? Неожиданно для себя взял и рассказал ему, как проплутал около трёх суток возле Божьего озера, совершенно не осознавая времени, как меня искали и когда нашли. Потом опомнился, схватил себя за язык, а было поздно. Володя не засмеялся, наоборот, стал задумчивым и отрешённым. Он не раз на этом озере рыбачил (впоследствии даже избушку построил на берегу), все места знал, и я понял, что у него там тоже что-то стряслось, только он рассказывать не захотел, скоро собрался и ушёл. Я же завёлся не на шутку, потерял контроль и, отложив первый рассказ, сел описывать эту историю.

Опять не заметил, как пролетела ночь, очнулся — пора на работу! В отделе я заперся в кабинете, достал оперативные бумаги, ничего не соображая, начал читать и вдруг вспомнил своё ночное парящее состояние, когда мысленно улетал на Божье озеро, в древний сосновый лес, которого на самом деле уже не существовало, вновь становился ребёнком и бродил там меж старых, замшелых и живых деревьев. И это было настолько реально, что я чувствовал запахи, звуки, видел, как колыхаются пряди зелёного мха, свисающие с огромных сучьев, шишки и павшая хвоя колола босые подошвы, вздыбленные корни преграждали путь и я обходил их по высоким зарослям папоротника…