class="p1">Баирка снова спрашивает о чем-то, но дед Пронька впадает в задумчивость: слова из него не вытянешь…

Издали тянет дымом, скоро уж и деревне быть… А деревня наша не то чтоб мала, а и великой ее не назовешь. Стоит она подле реки, на взлобье, теснясь домами. Теперь ее хорошо видно. Дед Пронька придерживает шаг, с интересом разглядывает деревню:

— Неказиста, в одну ладонь положу, другою — прихлопну. Но простору тут много, будет где разгуляться. Душа-то моя приволье любит, скучно ей в тесноте.

А мать уже на подворье, шаль вылезает из-под телогрейки, глаза обеспокоенные. Но вот углядывает нас, тянет вперед руки, бежит навстречу.

— Па-пынь-ка!.. — Заводит деда Проньку в избу. Мы с Баиркой остаемся на подворье, садимся на завалинку.

Баирка на все лады расхваливает деда Проньку, что де и боёвый-то, и поговорить мастер… Я внимательно смотрю на Баирку, пытаясь разглядеть то, что принял бы за насмешку. Не нахожу.

Вечером отец приходит из школы, тискает деда Проньку и все приговаривает: «Молодец, старик! Молодец, что приехал…» Потом они садятся за стол. Мать выходит из кухни, пристраивается возле деда Проньки, старательно следит за его тарелкой, чтоб, не дай-то бог, не была пустой… Долго вспоминают, как было прежде, да кто уж помер, а кто и теперь живет… Во всех этих воспоминаниях дед Пронька играет главную роль. Память у него удивительная, и он распоряжается ею с ловкостью жонглера: то одну деталь выхватит из неближнего уже прошлого, то другую…

Мать, вся раскрасневшаяся, с гладкими, темными, старательно, под гребенку уложенными волосами, поддакивает старику… Отец добродушно улыбается. Но вот мать, большая и сильная, обнимает деда Проньку, прижимает к груди, едва не свалив со стула, говорит, привычно растягивая слова, будто пытаясь понять в них что-то, чего до нее никто не понял:

— Да, папынька, поездил ты, побегал… Мы, ребятенки, бывалочи, сидим возле мамыньки, спрашиваем: «Где наш папынька?..» Она — в слезы: «Откуда я могу знать? Непутевый ваш папынька!.. Вот убьют его и останетесь вы си-и-ротами!..» Прямо душу рвала слезьми. Но зато и приезжал ты, папынька, кум королю: шуба на плечах новая, шапка меховая… Бывалочи, бросишь на стол денежки: мол, на прожитье да и ребятенкам не забудь, баба, обувку купить, одежку…

Дед Пронька едва освобождается от материных объятий, слегка отодвигается от нее вместе со стулом, оглаживает реденькие волосы на голове:

— Я, чай, больше по приискам и на Маме-реке, и в Бодайбе… Намывали золотишко. А когда большой фарт, и самородок отыщем. — С важностью глядит на мать: — Чай мои дети не сидели в голоде да в холоде?..

— А соседи косились, — вздыхает мать. — С чего бы у Христиньи и хлеб на столе, и корова в стайке? — Долго елозит пальцами по скатерти, намарщивая ее: — Неладно думали о тебе на деревне.

— И я о мужиках ладно не думал, — сердится дед Пронька, постукивая рюмкой о край стола: — Нелюдье! За клок земли рвали друг другу глотку, а мне смотреть на это — чисто беда… Оттого и ушел из деревни. Христинью звал. Да разве оторвешь ее от хозяйства? Вот жили порознь: я на вольной воле, вы — в закутье. Не привадить меня было ко крестьянству хоть и из мужиков. Душа другого хотела, вот и бродил по свету… Душа и теперь хочет-чего-то, и тоскует, ночами стал худо спать, вдруг увижу во сне: крылья у меня выросли…

— Во-во, теперь ему подавай крылья, — сминая пальцами скатерть, говорит мать. — Тогда и на земле станешь, гостем.

— А кто же теперь мы все на земле? Не гости?

Идем спать запоздно. Я долго лежу с открытыми глазами, смотрю в темноту. И уж не дед Пронька, а я ищу того чудо-коня, чтоб как ветер… Где только ни побывал, каких только ни повидал лошадей, а того, единственного, так и не смог найти… Но однажды подфартило. Нет, нет, не деду Проньке — мне… Под белым генералом, что стоял на деревне с войском, ходил тот конь. Чудо-конь… Долго выслеживаю генерала, и скоро знаю все пути, какими он ездит. И вот уж натягиваю поперек лесной дороги толстую веревку, прячусь за ивовый куст. Жду… Наконец слышу топот коня. Грудью налетает генерал на веревку и оказывается на земле, а я на нем… Но силен генерал, и я никак не могу связать ему руки, и вот уж он подминает меня под себя. Появляются казаки, полосуют плетьми. Больно-то как!.. Больно! И кричал бы, да нету в груди крику. Подевался куда-то…

С трудом прихожу в себя, закрываю глаза, вспоминаю слова деда Проньки: «Кончали бы меня казаки, не появись партизаны… Не выручи… Я взял коня да в угон за тем генералом… В тайге уж настиг. Он соскочил с лошади-то — и к ручью… Тут ему и крышка».

Утром узнаю, что дед Пронька приехал на неделю, больше нельзя: бабка Христинья прихварывает… Это огорчает меня, и даже в школе я думаю о том, что было бы славно, если бы дед Пронька вовсе не уезжал. Последним уроком у нас физкультура, выбегаем во двор. Подталкиваем друг друга, изредка оглядываемся: не идет ли учитель? А вот и он… «На вытянутую руку разомкнись!» — командует, а потом вытаскивает из кармана шинели видавшую виды потрепанную книжку, подзывает к себе старосту: «Во картинки!.. Ну и делай, как в прошлые разы… А я скорректирую, если что не так…» Учитель физкультуры — человек добрый, доверяет нам: вот вам книжка, и ладно… А сам сядет на завалинку, расставит ноги, выпятит живот, смотрит, как мы (уже в который раз!) делаем одни и те же упражнения, а то и просто дурачимся. Лишь изредка скажет, лениво оглаживая живот: «Тише! Тише, бесенята!..» А еще учитель физкультуры гордый, и ему все время скучно. «С моими-то способностями к физической культуре, часто говорит, не в школе бы — в институте преподавать, чемпионов готовить…»

Левая рука — вверх, правая — вниз… Правая — вверх, левая — вниз… Э, черт! — надоело… И вот уже староста закрывает книжку, бросает ее наземь.

Стоим, негромко переговариваемся. Громко нельзя: подведем учителя. Урок есть урок… Баирка оказывается подле меня: что, мол, дед Пронька?.. Я вздыхаю. И тут вижу за палисадником деда Проньку, он смотрит в нашу сторону, качает головой… Едва не срываюсь с места. Дед Пронька меж тем входит в воротца и скоро уж стоит рядом с учителем физкультуры, что-то говорит ему… Тот сначала улыбается, но потом лицо у него делается красным, руки срываются с живота, бегают по шинели… Учитель подходит к нам, староста поднимает с земли книжку, подает