А съездила бы она в Мадрид. Или в Рим. Или в этот чертов Париж. Хотя при чем тут Париж? Он-то ни в чем не виноват.

Вот пусть пропадет этот задаток. Черт с ним. Переживет она эти деньги. А памятник ставить ему не будет. Не заслужил. Есть крест и табличка, есть фотография. Достаточно.

И вообще – никогда она туда не поедет! Плюнуть на могилу – ну, это как-то… Низко это. А поздороваться с ним желания не возникнет. Точно.

Никогда.

Ну что, Надежда Алексеевна? Продолжим, так сказать, экзекуцию? Пощекочем нервишки? Какие открытия нас ждут впереди? И полон мир открытий чудных…

Раздался телефонный звонок. Мара.

– Привет, привет, как дела? Что поделываешь, освобожденная женщина Востока? Оценила ли сладкий вкус свободы?

Надя еще неделю назад оскорбилась бы до глубины души. Как же так можно, господи? Этот Марин черный юморок и ее отношение к жизни… А сегодня… Сегодня она грустно усмехнулась:

– Привыкаю, знаешь ли. Скоро, наверно, научусь и находить свои прелести.

– Вот! – обрадовалась подруга. – Вот это правильно! Прелести всегда найти можно. И во всем. А уж в одиночестве и подавно!

Старая песня завзятой холостячки. Впрочем, Мара никогда и не скрывала, что Надиного мужа недолюбливала. Эгоист, потребитель, «юзер».

Она, Надя, всегда горячо возражала: «Приличный человек, все для семьи».

«Потребитель, – упрямо настаивала Мара. – Да все они… Берут больше, чем дают. И все примитивны. А вы, супружницы законные, только и служите, как пудели в цирке. И рады любому куску сахара. И еще при этом с восторгом выдыхаете: «Ах, муж, семья! Статус! Крепкая спина, надежная защита! Все он, все на нем! Одиночество – это же неприлично! Не приведи господи! Как их жаль, этих одиноких страдалиц!» А на деле отвечает за все жена. А он – ни гвоздя забить, ни лампочки вкрутить. Пьет, жрет и ноет.

То не так и это не этак. А жена все разрулит и все точки над «i» расставит. И будет терпеть его, бедолагу, всю жизнь. Да еще и с восторгом. И с глубокой уверенностью, что ей сказочно повезло. И снова жалеть одиноких подружек».

– Как делишки? – продолжала Мара. – Что паршивенького ноне?

Надя тяжело вздохнула и протянула:

– Ну-у.

– Колись! – приказала строго Мара. Уже безо всяких шуток и прибауток. Потому что поняла – что-то не так.

В чутье ей не откажешь. Умна, как змея.

«Колоться» не хотелось совсем. Начнется: что да как. Мара, конечно, не Лиза – та уж понесет по всему свету, мало не покажется. Три дня с телефона не слезет, пока всю Москву не обзвонит. И не Тонечка – та сразу начнет жалеть и плакать, и от этого будет еще тошнее.

Нет, Мара совсем другая. Выслушает спокойно, без комментариев. Только в трубку дымить будет, как паровоз. А потом тяжело вздохнет и скажет:

– Ну, собственно, ничего нового. Открытий для меня никаких. Все они, знаешь ли, сволочи законченные. Права моя дочурка, что муженька построила. Выходит – права. И я права. То, что никому и никогда не верила. Потому что цену им знала с самой ранней молодости. И жить по их правилам не захотела. И от страданий себя избавила, как видишь.

Надя в который раз поймет, что Маре так будет легче. А вот ей будет легче вряд ли. Лучше уж Лизкины крики и Тонечкины слезы.

А лучше вообще ничего. Спокойнее.

Она стала рассказывать подруге про давление, сосудистые спазмы, боли в коленях, да и вообще – настроение паршивое, оно и понятно.

Мара со всем соглашалась:

– Да уж, чего хорошего! Коммуналка растет, пенсия все та же. Продукты дорожают вместе с лекарствами. Дети сволочи – и твоя, и моя. Батареи холодные, по телику одна дрянь. Получается, будем в своем говне доживать свою сирую жизнь. Пей таблетки, не жри на ночь, больше двигайся и на все забей. – Перед тем как положить трубку, Мара все же сказала: – Ты, Надь, подумай! Если захочешь позвонить, сама знаешь, я не сплю до трех ночи. Так что не стесняйся!

Надя вяло попрощалась и положила трубку.

Конечно, поняла – чуйка у Мары… Недаром дед был энкавэдэшником. На чем и погорел, как водится.

Она взяла оставшиеся письма. Их было совсем немного, примерно столько, сколько было уже прочитано. Значит, еще пару дней экзекуций. А можно и пару часов. Вот только прочесть все и сразу у нее точно здоровья не хватит и душевных сил. Они и так на исходе.

И вот опять твое жесткое неприятие возраста, того абсолютного факта, что так, как было, уже никогда не будет.

А борьбы с этим снова никакой – твой постоянный и обычный жизненный стиль. Колени болят – ну разумеется. И будут болеть сильнее. И спина тоже, даже при твоем цыплячьем весе. А у тебя опять истерика! Да, значит, мази, компрессы и все такое. Противно, а что делать? Суставы – участь неюных, увы! Уже вижу твое выражение лица и злость в глазах. И ты швыряешь письмо и кричишь: «Чертов зануда!»

И опять обижаешься! А лыжи? Зарядка? Прогулки пешком, в конце концов!

Занудствую и знаю – ничего этого не будет! Ладно, жалуйся! Бог с тобой! А я, как водится, пожалею – так и быть! Французской краски для волос найти не могу – только немецкая и польская. Выслать? Или поискать не так бестолково?

Звонил Чуйковым. Ничего хорошего, радуют только внуки. У детей сплошные проблемы. Дочка с зятем собрались уезжать, и Чуйки уже готовы помирать. Что у них останется? Ничего. Только письма и редкие звонки. В общем, они в трансе и пьют реланиум.

Теперь о хорошем – оно, представь, тоже есть. Был в Пушкинском на «Москва – Париж»… Многое очень здорово, но после опять прошелся по «нашим» залам, понял, что ничего лучшего еще не придумали. И никто не переплюнул ни Сезанна, ни Дега, ни Ренуара. Хорош мой любимый Майоль, которого ты никогда не любила. Его модели тебе не нравились – коротконогие, приземистые, «простолюдные». Это есть, но есть и жизнь – а не «красивость». Так же, как и в тетках Гогена, которые тебе тоже не по нраву. А колористика тебя восхищала, помнишь?

Постоял у Матисса и твоей привязанности к нему так и не понял – в который раз.

В общем, ушел довольный и просветленный. Тебе смешно?

Был на Калининском, в «Мелодии». Взял кое-что интересное…

Тебе понравится. Шел обратно по Арбату и вспоминал, вспоминал…

Волю с Милой, их комнату в Козицком… Печку-камин – вечно дымила. Милин салат с треской, водку с красным перцем. Волькины стихотворные вечера… И песни под гитару… Так сжало горло!

К их дому подойти не решался. А потом взял себя в руки и пошел. Дома уже нет! И кому он мешал, господи? Нет и соседнего, где была ночная булочная, помнишь? Выходили от Вольки и брали в булочной горячие сайки. Завоз был в два ночи, и сайки обжигали руки. И шли мы с тобой по Садовому – абсолютно пустому – и лопали эти сайки. Невероятной вкусноты, да? Домой приходили к пяти и тут же падали в кровать, радуясь, что завтра воскресенье. А в семь утра этот идиот Виталик врубал на кухне радио. Боже! Этот ужас я помню и сейчас.