В ресторане «Большой Шэньян» можно было выбрать рыбу в большом аквариуме, и потом она оказывалась в твоей тарелке, украшенная желтыми и зелеными водорослями. Гэри заявлял, что друзей не ест, даже если познакомился с ними полминуты назад и общался через стекло. Гортензия утверждала, что эти рыбы воняют, поскольку одни поглощают экскременты других и еще пукают в воду. Марк сгибался пополам от смеха и съедал всю рыбу, глотая радостно и жадно. Он любил фортепиано, Шопена и Гэри. Мечтал быть на него похожим, копировал все его манеры. Принимал какую-то позу, переводил взгляд на Гэри и начинал хохотать. В пролете! Когда он смеялся, его тело колыхалось, а живот ходил волнами. Как шифер на крыше. «Не доверяйте мужчинам, у которых живот не трясется, когда они смеются, – это, несомненно, жулики», – поучал он.

Он рассказывал уморительные истории о китайцах. Гэри их обожал. И Марк разливался соловьем. Группа продюсеров принимала Владимира Ашкенази, чтобы записать его исполнение вальсов Шопена. Продюсеры медлили, Ашкенази волновался. Он спросил, можно ли начинать. А продюсеры поинтересовались, не следует ли подождать композитора.

– Ну давай уже, Гортензия, впусти меня!

Домофон гудел, уличный шум перекрывал голос Марка.

– Я думал, что Гэри дома. Лекция по гармонии отменилась, и он сказал мне, что отправляется домой. С тех пор я его не видел.

– А что, вчера вечером он был не с тобой?

– Да я уже две недели не общался с ним наедине!

– Две недели! – воскликнула Гортензия. – Но и дома его тоже нет! Я думала, вы вместе с ним где-то болтаетесь.

– Я могу уже подняться? Буквально на минуту… Я все тебе расскажу.

Гортензия зашипела от ярости. Посмотрела на часы: полдень.

– Сейчас правда не время…

И нажала на кнопку домофона, открывая дверь.

– Подождешь меня здесь. Сиди на месте. Я вернусь.

* * *

– Мадемуазель Гортензия, чем обязаны столь ранним визитом? – спросил Генри через полуоткрытую дверь. Вид у него был недовольный, величественный подбородок вздернут вверх.

– Я бы хотела видеть Елену.

– Мадам в своей спальне. Она никого не принимает.

– Меня мадам примет. Предупредите ее, что я здесь, скажите: «Гортензия наконец нашла, что искала» – и увидите, она примет меня.

Генри недоверчиво посмотрел на нее, но посторонился и дверь открыл.

– Ну, я спрошу ее, – проскрипел он высокомерно.

Гортензия тем временем скользнула на кухню, к Грейс. Нужно иметь союзника на местности. Грейс все обстряпает, как надо.

– Ну как ты? – спросила Гортензия нежным, проникновенным голоском, который использовала, чтобы умасливать людей, когда ей от них что-то было надо. – И как твои ребятки?

У Грейс было три мальчика. А может, четыре. Гортензия никак не могла запомнить, сколько же их все-таки на самом деле, но она знала, с какой трепетной заботой относится к ним мать, и поэтому постоянно справлялась об их судьбе.

Грейс была совершенно невероятной служанкой. Она обладала статью и элегантностью царицы Савской. Грейс не разговаривала с вами, а удостаивала аудиенции. Грейс не ходила, она плыла. Жила она в Квинсе со вторым мужем, который был безработным. Как, впрочем, и первый. Высокая, широкоплечая, чернокожая, она носила блузки с очень глубоким вырезом и узкие-преузкие юбки. Чтобы наклонится, ей приходилось действовать в два приема: она сперва поворачивала бедра и колени в одну сторону, потом медленно опускалась, отклонившись бюстом и рукой в другую. Грейс приходила в девять утра, собирала журналы на коврике, готовила завтрак для Елены, приносила его в комнату, открывала шторы, размещала блюдо на постели, зажигала розовые светильники, выходила за продуктами, приходила нагруженная, как маленький горный ослик, вздыхая по дороге, что лучше бы она вызвала поставщиков на дом, резала на ломтики ананасы и папайю, варила рис, поджаривала курицу или телятину, чистила овощи, раскладывала на тарелке рахат-лукум, «рожки газели» и шоколадки, меняла пустой баллон с водой в кулере на полный, закладывала посуду в посудомоечную машину, белье в стиральную машину, доставала утюг и только тогда выпивала первую чашечку кофе. У Грейс была тысяча рук, тысяча носов, тысяча ушей, тысяча глаз. Она слышала вздох Елены в спальне и спешила поправить ей подушку, поднять упавшие на пол очки или журнал.

В два часа дня Грейс уходила. Вторая часть ее рабочего дня проходила у Эмили Кулидж, сорокапятилетней холостячки, которая мелькала в телевизоре в передаче «Богатые, красивые и я». Обесцвеченная блондинка с перекроенным носом и переделанными грудями, она сыпала именами знаменитостей, кудахтала, захлебываясь от восторга. Она жила на Парк-авеню, на уровне 89-й улицы. Грейс никогда ничего о ней не рассказывала, но Елена знала эту Эмили и уверяла, что она чокнутая, ну совершенно чокнутая, перетрахалась в Венеции со всеми гондольерами и мечтает только об одном – выйти замуж. Бедная девочка, жаль ее ужасно! Вроде бы недавно она встретила одного итальянца, и ей очень бы хотелось, чтобы он взял ее в жены.

Елена без Грейс была как без рук. Она вызывала ее по субботам и воскресеньям, спрашивала, куда она убрала масло и как включить плиту, куда делся тостер и, вообще, почему выходные длятся целых два дня? Грейс обладала бесконечным спокойствием. Когда Елена сердилась и обвиняла ее в вещах, которые она не совершала, Грейс только пожимала плечами. Нужно добавить, что платила Елена ей щедро, оплачивала страховку по здоровью и расходы на обучение мальчиков.

– Все хорошо, Гортензия, у них все хорошо.

– А старший как? Сдал контрольную по математике?

Грейс в ответ сморщила нос. Гортензия не настаивала.

– Елена хорошо себя чувствует сегодня утром?

– Когда я заходила, чтобы принести завтрак, вид у нее был выспавшийся и отдохнувший.

А Грейс, интересно, знала, что Елена и Грансир совокупляются?

Скорее всего, нет. Грейс была ревностной католичкой. Ходила к мессе, и ее бы шокировала необузданная чувственность Елены.

Этим утром Грейс пыталась замаскировать прядью волос огромный синяк над глазом. Неужели муж ее бьет?

«Никогда не позволю мужчине поднять на меня руку», – подумала Гортензия, пытаясь разглядеть синяк под волосами.

Четверть первого. Елена зевнула и потянулась в постели. Вокруг нее лежало множество журналов. Она выглядела свежей, во взгляде светилось счастье, складочки губ были чуть приподняты, словно в уголках рта осталось немного меда. Она напоминала сытую кошку. Гортензия вспомнила ее тушу на массажном столе, сильные руки Грансира, сглотнула, поздоровалась и протянула ей свои наброски.

– Победа, я придумала наконец! Генри сказал вам?

Елена кивнула и взяла очки.

– Потому-то я тебя и впустила. Я же обычно никого не принимаю по утрам. А тем более когда лежу в постели. Мой возраст и сам по себе достаточно жалок, а тут еще я предстаю перед людьми бледной, слабой, с ненакрашенным лицом. Надо все-таки, чтобы кто-нибудь когда-нибудь объяснил мне, почему с годами люди выцветают. Делаются прозрачными. Куда уходят все эти краски? На лица детей? Не люблю детей. Они воруют у нас краски. Передай мне мою помаду, надо же мне хотя бы немного подкраситься!