Заказчица пококетничала с Мануэлем, а художнику предложила задаток в виде половины условленной суммы – и тут Лидио очень повезло, потому что больше клиентка не появилась. Говорили, что новый приступ кровохарканья Пречистая не остановила, а почему – неизвестно: видно, были у нее на то серьезные причины. Просвещенное мнение Розенды Батисты дос Рейс, которой Лидио поведал всю эту историю, было таково: Пресвятая Дева оскорбилась, что толстуха и грузчик всуе упоминают ее имя, а сами тем временем завели флирт, и покарала их, оставив чахоточного племянника легкомысленной тетки на произвол судьбы. Суждения Розенды всегда были разумны, слов на ветер она не бросала, в чудесах и обетах разбиралась.

На картине в мрачно-торжественных тонах изображена была унылая комната, тесная и сплошь залитая кровью. Умирающий – обессиленный, обескровленный человек – полулежит на холостяцкой кровати: живые мощи, восковое лицо, и ясно, что он долго не протянет. Рядом стоит веселая и набожная тетка – юбка в цветочек, красная шаль, – смотрит на Пресвятую Деву и молит о сострадании к мукам больного. Кровь заливает постель, простыни, растекается по полу, захлестывает небо, а чуть поодаль от этой кровавой лужи стоит фаянсовый ночной горшок, расписанный зелеными, розовыми и красными цветочками – такими же точно, как на юбке. Должно быть, этими цветочками местре Корро хотел смягчить чересчур мрачный колорит картины, оставлявшей у каждого угрюмое ощущение безнадежности и смерти… «Ах, дорогая моя, посмотрите на полотно, взгляните в лицо страдальцу – и вы поймете, что никакие святые ему уже не помогут…»

Чуда не произошло, Пречистая не сжалилась, а картина так и осталась висеть на стене между раскрашенной гравюрой и изображением святого Георгия на белом коне, который попирает огнедышащего дракона, и плакатом «Мулен Руж» – на плакате стояла подпись Тулуз Лотрека, и француженки со вздернутыми юбками, показывая бедра, подвязки и кружева, отплясывали канкан… Каким ветром занесло к Лидио этот плакат?

Ах, до чего ж хотелось ему оставить у себя хоть некоторые работы – самые красивые, те, что труднее всего дались, что написаны так искусно и старательно! Да как оставишь, когда деньги нужны? Деньги, много денег, и срочно! Корро откладывал, относил еженедельную выручку в банк сеу Эрвала в Нижнем Городе: типография, пусть хоть самая завалящая, стоит кучу денег…

Иметь собственную типографию было его единственным желанием, и скоро желание это осуществится… Да, единственным, потому что любви Розы де Ошала не добьешься никакими деньгами, никакими трудами, – так и останется эта женщина недостижимой мечтой… Для этого нужно, чтобы, объединив свои усилия, сотворили бы величайшее чудо и Господь наш, спаситель Бонфинский, и святая Дева Кандейанская – оба разом, да еще, наверно, пришлось бы дать обет и Ошолуфану, Ошала-старцу, главному над всеми богами.

Вот оно чудо, любовь моя: пляшет Роза де Ошала – белая верхняя юбка необъятной ширины и семь нижних юбок, голые руки и плечи под кружевом, ожерелья, браслеты, бисерные бусы, – пляшет и смеется диким своим смехом. Чтоб рассказать про Розу, Розу де Ошала, Розу-негритянку, чтоб описать, как веет от нее ароматом ночи и запахом самки, как блистает ее шелковая, нежная, словно лепесток, иссиня-черная кожа, как бренчат ее серебряные браслеты, как полна она глубинной гордой силы и красоты, как томно сияют ее колдовские глаза – для всего этого надо быть великим поэтом, растрепанным рапсодом, а бродячий певец-гитарист с соседней улицы, хоть и ловко складывает семистопные частушки, тут не справится, нет, не справится!..

Шла однажды Роза, разодетая для праздника, по улице, в «Белый дом» направлялась, пятница была, потому и купила она белого козленка, чтобы принести его в жертву отцу Ошолуфану. А из окна богатого особняка глядели, как несет Роза дар божества, как идет она во всей царственности и великолепии – все на ней новехонькое, – а каблуки ее отстукивают мелодию, и тянется она за нею следом, а в волосах у нее роза, бедра качаются, как волны в час прилива, солнце блестит-отражается на полуоткрытой груди, – так вот, глядели на нее из окна двое важных сеньоров: один уже сильно в летах, а другой совсем молоденький.

И оба вздохнули, и тот, что был помоложе – изнеженный барчонок, рахитичный неженка-хвастун – такие рождаются, только когда спят кузины с кузенами, чтоб не испортить породу, – сказал, запинаясь: «Вот это женщина, полковник! Все бы на свете я отдал, чтобы согрешить с нею!» А старый фазендейро – был он когда-то могучим деревом, стремительным речным потоком, неукротимым жеребцом – отвел глаза от удалявшейся негритянки, взглянул на миловидного и малокровного, хилого и унылого вырожденца и ответил ему так: «Эх, доктор! Такая женщина требует сноровки и силы: ни твоей леечкой, ни моим подгнившим суком с нею не совладаешь! Я для нее – староват, а ты – слабоват…»

Берет Лидио Корро флейту, будит мелодией звезды, гитарным перебором ищет Педро Аршанжо, луну в небесах, подносит ей, Розе, – ничего для нее не жалко, ничего для нее не слишком, и о Розе рождается в «Лавке чудес» самба, и плачет-заливается флейта о любви…

Роза всегда приходит нежданно-негаданно и так же уходит – вдруг пропадает по неделям и месяцам, и никто не знает, где она. Точна она, только когда выполняет обряды кандомбле – не все, правда, и не всякие, – когда принимает Ошала в «Белом доме», когда причаливает туда челн Огуна. Неожиданна она всегда и во всем – и лишь в кругу жриц на больших празднествах застанешь ее непременно.

Вот появится на целую неделю – с понедельника до субботы, придет раньше всех, уйдет на заре, будет весела, будет смеяться, и напевать, и перебрасываться с Корро шутками-прибаутками, и на его руку опираться, и на его плечо склонит голову – нежная возлюбленная, заботливая хозяйка – все приберет и вычистит, – и думает Лидио, что она решилась и пришла навсегда; вот она – любовница, подруга, законная жена, вот она – его женщина. Но чуть только покажется все окончательным и надежным, как она исчезает, пропадает, не дает о себе знать месяц или два, и уходит тогда из жизни радость…

Когда больше года тому назад вдруг, внезапно, неведомо почему случилось это чудо, Лидио Корро, который давно уже собирался с духом, захотел немедля оформить их связь и заявил Розе прямо и без экивоков: «Собирай-ка свои вещички да перебирайся ко мне!»

…Они возвращались тогда с какого-то праздника, и Лидио предложил проводить ее: дорога была пустынна и опасна, а она попросила показать ей волшебный фонарь, о котором столько шло разговоров, и до слез смеялась над Лысым Зе, и, выпив стакан алуа, без принуждения, сама, с жадной страстью отдалась Лидио – видно было, что нуждалась она в его любви. Три дня и три ночи не покидала Роза мастерскую, навела в ней порядок и чистоту, распевала песни, а Лидио смеялся от счастья… Но стоило ему упомянуть о переезде – вмиг сделалась она холодной и суровой и вот какую горькую угрозу произнесла: «Никогда не говори об этом, никогда, а иначе больше меня не увидишь! Если ты любишь меня, если я тебе по сердцу – не противоречь, согласись, чтобы я приходила когда захочу, когда будет на то моя воля. Ни о чем я тебя не прошу, об одном прошу: не лезь в мою жизнь, не следи за мной, не ходи за мной. Если же не выполнишь моей просьбы, клянусь, больше ты меня не увидишь!» Сказано все это было так, что спорить не приходилось, и Лидио согласился: «Чтобы тебя любить, чтоб на тебя смотреть, я готов жабу съесть и змеей закусить…»