Из фондов Государственного архива Приморского края

Вообще Роман Николаевич редко в документах называл какие-то фамилии, о которых его не спрашивали[102]. Профессор Спальвин — одно из немногих исключений. Четыре года спустя именно он вместе с другим корифеем востоковедения профессором Н. В. Кюнером рекомендовал молодого выпускника института Кима на должность научного сотрудника кафедры экономики стран Восточной Азии[103]. Латыш по происхождению, Евгений Генрихович Спальвин специалистом был превосходным, но человеком сложным, придирчивым, с характером язвительным и желчным. Профессор довольно много времени провел в Японии и обзавелся интересными связями. В своей книге воспоминаний (изданной, увы, только на японском языке) Спальвин рассказал о знакомстве с замечательным переводчиком русской литературы Футабатэй Симэй, которого до сих пор, хотя и бездоказательно, многие специалисты считают агентом японской разведки, а также с генералом и будущим премьер-министром, тоже разведчиком, якобы ставшим автором скандально известного «меморандума» — Танака Гиити, адмиралом Като Хирохару, шефом японской военной разведки полковником Исомэ (Идзомэ) Рокуро, журналистом Отакэ Хирокити… При этом на протяжении многих лет профессор Спальвин был надеждой и опорой русской контрразведки на Дальнем Востоке. Еще с 1902 года, когда он был рядовым чиновником отдела внутренней иностранной цензуры, Евгений Генрихович занимался дешифровкой перехваченных у японских разведчиков донесений и переводом этих документов на русский язык. В 1909 году написал фундаментальное пособие для военных переводчиков «Японская армия»[104]. Чему учил Евгений Спальвин Романа Кима, говорившего на японском языке как на родном?

Впрочем, и помимо японского языка, в университете было чему поучиться. В Восточном институте было четыре отделения и семь кафедр. Курс длился четыре года, но в первый год все слушатели изучали только китайский, английский, французский языки, получали начальные знания по географии Китая, Кореи и Японии, знакомились с десятком предметов от истории до гражданского и торгового права, счетоводства и товароведения. Затем на китайско-японском отделении начинали преподавать японский язык, политическое устройство и торгово-промышленную деятельность современной Японии. Упор делался на практическое применение изучаемых предметов. Даже богословие преподавалось так, чтобы ознакомить слушателей с особенностями религий сопредельных стран и деятельностью Русской православной церкви за рубежом. Осваивались не только основные языки, но и диалекты стран-соседей, правила частной и дипломатической переписки, коммерческого, гражданского, уголовного делопроизводств и прочего бюрократического общения на изучаемых языках. Занятия делились на два больших блока: утром — с профессором или лектором; после обеда — с лектором. К этому надо добавить занятия в библиотеке, подготовку докладов и разного рода сообщений, а также проведение самостоятельных исследований студентами. Стоит ли говорить, что объем знаний, которые необходимо было усвоить на высоком уровне, требовал дополнительной самостоятельной подготовки — бесконечной зубрежки, на которую оставалась только ночь[105].

Семнадцатого апреля 1920 года Восточный институт и несколько частных факультетов были преобразованы в Государственный дальневосточный университет. Содержание и формы обучения студентов-восточников от этого принципиально не изменились, но китайское и японское отделения стали самостоятельными, независимыми друг от друга. Студентам было предложено получать специальность по категориям: историко-филологическая, общественно-правовая или общественно-экономическая. В случае с нашим героем ситуация осложнялась тем, что он в некоторые периоды одновременно учился на трех факультетах — восточном, юридическом и историко-филологическом. Ему пришлось выбирать, и в конце концов Роман Ким решил стать японоведом. 12 октября 1921 года он ушел с историко-филологического факультета. Нет свидетельств и об окончании курса факультета юридического, как, впрочем, не сохранились и документы о его отчислении, если таковое имело место быть.

Что же касается военной службы, то едва Роман поступил на первый курс, как во Владивостоке началось восстание чехословацкого корпуса Гайды, после которого, как писал сам Ким, он «дезертировал из штаба». В 1937 году он на допросе рассказал о тех же событиях по-другому: он еще до мятежа составил специальный план по поводу того, как покинуть военную службу. Дело в том, что «к осени 1919 года в стенах нашего университета шли упорные слухи, что намечается реорганизация Штаба и подведомственных ему отделов и возможной переброске нас в г. Омск. Были разговоры о том, что Колчаку, ведшему дела с японцами, необходимо иметь под рукой аппарат экспертов-референтов по японским делам. Это известие сильно взволновало меня. Как сильного япониста, меня могли направить в первую очередь, а я мечтал окончить Восточный институт и стать профессором-японистом»[106].

Претворяя свой план в жизнь, Ким наведался к генконсулу Японии во Владивостоке Кикути Дзиро. Упомянув Ватанабэ, в то время служившего в Москве, Роман предъявил Кикути свое удостоверение студента колледжа Фуцубу (!), сообщил, что учился в Токио по рекомендации Ватанабэ, и немедленно получил документы гражданина Японии, «японскоподданного корейца». «Генконсул Кикути пообещал мне в случае осложнений оказать содействие, то есть помочь мне уйти с военной службы у Колчака… Я представил свое удостоверение воинскому начальнику и копию в Штаб округа и перестал ходить на работу в военно-статистический отдел. Официального приказа о моем отчислении я не получал, меня после этого не вызывали»[107].

Снова возникают вопросы. Как писал сам Роман, его приняли в институт только после того, как он принес справку о том, что его отец — подданный бывшей Российской империи. При этом сын вынужден был запастись справкой о том, что сам он — гражданин Японии, чтобы, по его словам, спастись от мобилизации. Если Роман Николаевич рассказывал правду, то уволили его со службы осенью, но как японского подданного. В таком качестве он не мог поступить в университет, куда представил таинственную бумагу от воинского начальника, и тем не менее поступил. Скорее всего, Роман Ким, составляя анкеты и автобиографии уже много позже, при советской власти, стремился всячески минимизировать упоминания о службе у Колчака, чтобы как можно скорее сняться с опасного для жизни учета бывших белых офицеров (УББО) — существовал такой в нашей стране. Людей, стоявших на этом учете, могли арестовать, бросить в лагерь, расстрелять в любой момент — как классово чуждых, боровшихся против советской власти с оружием в руках, подозрительных и опасных. Поэтому Роман Николаевич и выдумывал истории, укорачивая свой реальный срок службы в белой армии и приписывая себе дезертирство из нее.