От приступа страха его сердце учащенно забилось, пробуждая боль и возвращая различные части его организма к некоему подобию жизни.

Он почувствовал, как теплая жидкость потекла по ноге, и порадовался этому. Из-за того, что он долгое время питался семенами растений и утолял жажду росой, выпадавшей на листья, организм его плохо работал. По мере того как они отступали, все научились переносить отсутствие соли, но опасались, что больше не смогут мочиться.

«Мои глаза…» — снова подумал он, охваченный паникой, но на этот раз — слава Богу! — ему удалось их открыть, и он увидел зеленоватый мох, траву, усыпанную камушками, что объясняло дискомфорт его щеки, а также какой-то неподвижный предмет, отвратительно грязный и покрытый коркой запекшейся крови. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это была его рука.

В это же мгновение он ощутил, что по его шее стекает что-то влажное. Он перевернулся на спину, и тотчас об его лоб разбилась следующая капля, заставив его закрыть глаза. Должно быть, пока он лежал без сил, прошел дождь, и куст теперь делился с ним скопившейся на листьях влагой.

Какое счастье… Сегодня утром ему не придется искать воду — она здесь, в полном его распоряжении. С ощущением почти детской радости он поднял подбородок и приоткрыл потрескавшиеся губы, чтобы утолить жажду.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем он рискнул оглядеться. Воистину, надо быть немецким солдатом, блуждавшим по землям Европы в послевоенные месяцы, чтобы как следует уяснить, о чем идет речь.

Сквозь листву деревьев он различил бледное, словно размытое, весеннее небо. Солнечный свет был еще робок. Значит, день только начался. Он приподнялся, опираясь на плечо, затем на локоть, как старик. На горизонте не было видно никакого жилья, ни одной угрожающей струйки дыма, и это его успокоило.

Он поискал глазами товарищей, прежде чем вспомнил, что у него остался всего один спутник, с которым он пробирался к горному перевалу. Все остальные…

Их лица пронеслись в его памяти, подобно тому, как лица ждущих на перроне пассажиров на долю секунды появляются в окне поезда. И на всех застыло одинаковое выражение ожидания.

У его товарищей-солдат, имена которых постепенно стирались из памяти, на изможденных лицах тоже читалось ожидание, но они ждали хоть какой-нибудь пищи, неважно какой, главное, чтобы это было что-нибудь съедобное, помимо корешков, или ягод, или зерен ржи. Они ждали также свежей воды, а самые дерзкие, быть может, и стакана молока, случайно раздобытого на ферме. И больше всего они ждали того момента, когда наконец выберутся из этого проклятого места, где они подыхали, как крысы, с кишечником, измученным дизентерией, с босыми ногами, в лохмотьях, с истощенными и почерневшими лицами под косматой шевелюрой.

А какой она была когда-то красивой, просто восхитительной, эта униформа вермахта! В груди раздался странный звук. Он почувствовал, как его торс начал сотрясаться, и не без удивления осознал, что его тело содрогается от смеха.

Андреас сосредоточенно порылся в кармане своих брюк. Где-то должен был остаться кусочек хлеба. Он научился не съедать все сразу из того, что ему удавалось раздобыть. Пусть даже порция была ничтожной, он всегда оставлял часть на потом. В начале их долгого пути к родным местам товарищи подшучивали над ним, но он держался и лишь пожимал плечами в ответ на насмешки. Он отмерял свои порции так же, как рассчитывал свою надежду. Чтобы не проглотить сразу то, что попадалось ему под руку, хотя его желудок корчился в муках голода, чтобы оставить на потом хоть чуть-чуть, он убеждал себя, что проживет еще немного, три минуты, три часа, три дня — какая разница… Вера в завтрашний день была вызовом смерти.

Наконец его рука нащупала корочку хлеба, раздобытого на одной из ферм несколько дней назад, и он поднес его ко рту. Благодаря выпитой воде, у него начала выделяться слюна. Андреас оставил хлеб медленно размокать во рту, стараясь, чтобы он не попадал на левую сторону, где вот уже несколько дней болел зуб. От порыва пронизывающего ветра он вздрогнул, хотя после пятидесятиградусных русских морозов западная весна казалась истинным удовольствием.

Наслаждаясь вкусом хлеба, таявшего на языке, он спокойно оглядел окрестности. Неподалеку от него покоилось нечто бесформенное. Это был его спутник, который лежал на животе неподвижно вытянувшись, напоминал ствол дерева. Интересно, он еще жив? Андреас не посчитал нужным подняться, чтобы в этом удостовериться. Он узнает это совсем скоро, когда нужно будет вставать, чтобы идти дальше. В любом случае, если этот человек мертв, он уже не сможет ему ничем помочь, а если он еще дышит, лучше дать ему поспать. За ночь они прошли тридцать километров, и его товарищ имел право на отдых.

Он достал из кармана клочок бумаги, а также кусок почерневшей палочки, которую его пальцы держали с трудом. Дрожащей рукой он сделал очередной штрих. Восемьдесят три дня пути, не считая времени заключения в лагере для военнопленных… Он не понимал, зачем вел этот кропотливый подсчет, но заметил, что многие из его товарищей заводили странные привычки, которые помогали цепляться за жизнь. Один капитан не забывал каждое утро чистить себе ногти на руках и на ногах. Что с ним стало? Однажды, когда они, преодолев очередное болото, рухнули без сил на твердую землю, перепачканные грязью и тиной, и сделали перекличку, капитан не отозвался. Из семидесяти восьми мужчин, которым посчастливилось безлунной ночью прорваться сквозь русское окружение и которые предприняли совместный поход в сторону Германии, осталось только двое.

Он аккуратно убрал листочек в карман. Его пальцы наткнулись на письмо, завернутое в кусок клеенки. Для него уже вошло в привычку проверять, не прохудился ли карман. Он ни в коем случае не должен был потерять это письмо. Это была его еще одна навязчивая идея.

Той ночью было очень жарко. В одних рубашках с расстегнутым воротом, они сидели, прислонившись к деревенскому сараю. Наступление должно было начаться на рассвете, в половине шестого. Пятьдесят дивизий, четырнадцать из которых танковые, два воздушных флота, около девятисот тысяч людей, — и все это для того, чтобы снова атаковать этих дьявольских русских. Операция «Цитадель» должна была развернуться на линии фронта протяженностью в пятьсот пятьдесят километров. Курская битва должна была стать реваншем после немыслимого разгрома, высшей степени унижения под Сталинградом.

И, как обычно перед решающими сражениями, когда жизнь сжималась до таких размеров, что умещалась на ладони, наступали минуты спокойствия, почти болезненного, настолько они были безмятежными. Они оба написали письма своим родным. Обменявшись ими, каждый заявил, что первым вручит его адресату. Это было пари двух мальчишек, бросивших вызов судьбе, гораздо более азартное, чем кинуть бутылку в море: ведь почти не было шансов, что хотя бы одно из этих писем однажды дойдет до адресата. Но во время этой получасовой передышки два солдата, вот уже несколько месяцев плечом к плечу смотревших смерти в лицо, позволили себе предаться мечтам о лучших днях. В тот вечер, выкуривая сигарету и выгоняя вшей из складок униформы, вместо привычной анестезии алкоголем они подарили себе надежду.