Наутро он проснулся чуть свет, чувствуя себя больным издыхающим зверем. Болел желудок, трещала голова, во рту пересохло, и все тело ныло, было тяжелым, вонючим и жирным. Минуту полежал, накрыв голову одеялом и чуть не скуля от жалости к себе. Потом резко сел, соскочил с постели, оделся, не умывшись, оплатил счет, нашел свою машину и помчался назад на север. Над морским горизонтом сиял холодный белый свет, придавленный низкой плотной серой тучей. Впереди висела завеса дождя, однако откуда-то изредка пробивалось солнце, освещая серую стену тучи, сочную зелень холмов и яркие кроны деревьев. Дальше над горами появилась и исчезла радуга. Он ехал очень быстро. Дико трещала голова, в диафрагме сидела темная железная боль, на периферии зрения кипели, роились искры, и он, хмурясь, напряженно смотрел на летящую дорогу. Воспоминания о вчерашнем вечере, о его неуверенности, его «к чему волноваться», его решении не обращать внимание, снисходительном приятельстве с другими грешниками полностью выветрились. Сидя, выпрямившись, за рулем и превозмогая мерзкое состояние, он ощущал себя черной машиной воли, мстительной машиной, черной от горя и гнева, движимой одной целью: найти и уничтожить. В нем больше не было никакой сдержанной выжидательной неуверенности, тень сомнения не смиряла его решимости. Неуверенность была бесконечной пыткой, но уверенность, ясность была адским огнем, от которого он несся с воплем. Все это он думал и чувствовал, мчась по мокрому блестящему шоссе, и «дворники» бешено работали, сгоняя с ветрового стекла потоки все усиливающегося дождя.

Свернув с шоссе на узкую дорогу, ведущую к башне, он почувствовал слабость и, затормозив, уронил голову на руль. Его подташнивало. Он не знал, сможет ли ехать дальше. Дождь немного утих, скорей моросил, чем лил, облака поднялись выше, все еще невидимое солнце слало мощный сероватый свет, в котором трава лужайки рядом казалась особенно зеленой. Он вышел из машины и стоял под изморосью, опустив непокрытую голову и хватая ртом воздух. Подумалось: он сошел с ума, произошло кратковременное помешательство, и он должен как-то остановиться. Было такое чувство, что ненависть, не переставая оставаться ненавистью, перешла в откровенный страх. Слишком многое может произойти, чудовищные вещи, которые переменят всю его жизнь, он способен уничтожить мир, есть в нем сейчас такая сила, уничтожить мир. Он думал об этом, зная, что теперь не может заглушить мотор, который гнал его вперед. Потом поднял голову и увидел рядом каменную ограду и лошадь с коровой, которые глядели на него. Дождь прекратился. Лошадь подошла к ограде. Он подумал, что может съесть сэндвич, у него еще осталось несколько, что может подойти и погладить лошадь, что это удобный предлог отсрочить предстоящее, в самом деле: взять и спокойно постоять с лошадью и коровой. Он вернулся в машину и поехал вперед. В башне никого не окажется, говорил он себе, и можно будет поехать дальше, в Дублин, домой и отдохнуть, и все будет как обычно, и подумать спокойно и без боли. Он было задумался: ехать ли прямо к башне, но увидел, что уже едет по дороге, которая шла позади его засады на холме. Остановил машину, вышел и посмотрел на часы. Было около девяти утра. Он полез, задыхаясь от усилия, по крутому скользкому травяному склону, цепляясь за траву и кустики. Взобравшись на вершину, не стал прятаться, а стоял, выпрямившись и глядя на долину внизу. Перед башней стояла машина Краймонда.

Дункан пошел, не торопясь и кажучись скользящим над травой привидением, вниз к башне. Минут через десять он был внизу. Пели птицы, в траве росли какие-то мелкие цветочки. Все было мокро и блестело на выглянувшем солнце. У подножия склона на него удивленно уставились черномордые овцы, которые поспешили разбежаться. Он перешел ручей чуть выше запруды Джин. Ему вдруг ясно привиделся Краймонд, нагой, высокий, бледнокожий, тонкий, как скальпель, стройный, как афинский юноша, длинноносый, со сверкающими глазами. Двери хижины и башни были нараспашку. В кухне никого. Дункан вошел в башню и стал подниматься по витой лестнице. Он поднимался уверенно, неторопливо, не стараясь приглушать шаги. Лестница вела не прямо в спальню, а на небольшую площадку. Он открыл дверь спальни.

Его появление вызвано переполох. Краймонд, не голый, как представлялось Дункану, стоял, надевая через голову рубашку. Джин, сидевшая на дальнем краю постели, куталась в одеяло и оглядывалась через плечо на дверь. Позже Дункан припомнил, что в первые секунды подумал: а что дальше, стоять и смотреть на них, наверно, что-то сказать? За эти секунды Краймонд успел надеть рубашку. В следующий миг Дункан огромным диким зверем бросился вперед, всем своим весом стремясь сокрушить жертву. Отбросил его назад, схватил, стиснул в своих медвежьих лапах, чувствуя хрупкость его костей, гладкую кожу под задравшейся рубашкой и ужасное тепло плоти. Не отпуская, с силой ударил ботинком по тонкой голой ноге. Пронзительно закричала Джин. Несколько секунд они крутились на месте, потом Дункан почувствовал болезненный удар вбок, когда Краймонд освободил одну руку. Он на секунду ослабил хватку и, получив удар коленом в живот, отлетел к двери. Джин снова завопила: «Прекратите! Прекратите!» Короткая передышка. И Дункан, яростно взвыв, снова бросился на противника, вытянув руки со скрюченными пальцами. Краймонд шагнул ему навстречу и что есть силы нанес прямой удар между глаз. Дункан вылетел в открытую дверь и покатился по лестнице вниз.

Это был бой, который имел долгие и серьезные последствия; и Дункан сразу понял: самое ужасное, что должно было случиться, с ним случилось. Позже он представить не мог, как умудрился грохнуться и пересчитать своей тушей все железные ступеньки. Головой, плечами, спиной, ногами он бился о перила, о жесткие острые края ступенек, с грохотом рухнул на пол и мгновенье лежал, потрясенный. Но, уже лежа на полу, даже, как позже казалось, еще катясь вниз, он знал: что бы он там ни повредил еще, что-то ужасное случилось с глазами. Боль была невыносимая, но хуже боли было ощущение, что оба глаза повреждены, а один буквально раздавлен. Он медленно поднялся, спрашивая себя, не сломаны ли еще рука или нога. Середина поля зрения, казалось, пропала, а на периферии кипели серые искры. Он, хромая, медленно, осторожно вышел из башни и потащился по стриженой траве к холму. Он не стал ждать, последует ли кто за ним, поинтересоваться, не слишком ли он ушибся. Позже Джин сказала, что Краймонд силой удержал ее, не дал выйти. Дверь после того, как он вылетел в нее, захлопнули, и, возможно, никто не слышал, как он считал ступеньки. А тогда его беспокоило только одно: быстрей добраться до больницы. Он перешел ручей прямо по воде, вполз на склон, цепляясь за мокрую траву. Потом, напрягая все внимание, поехал назад в Дублин.

Сперва он заехал в госпиталь «Ротонда», оттуда его направили в глазную клинику. Добравшись до нее и сев в кресло, он на короткое время почти полностью ослеп. Его водили под руку санитары, медсестры, ему задавали вопросы, укладывали на спину, закапывали в глаза, светили ярким светом, наклоняли над лицом какие-то аппараты. В конце концов сказали, что к одному глазу, вероятно, вернется нормальное зрение, другой же нуждается в операции. А пока, поскольку он явно получил сотрясение, лучше будет отправиться домой и отдохнуть. Выведенный на улицу, он, сжимая в руке карточку с датой повторного посещения, обнаружил, что видит вполне достаточно, чтобы дойти пешком до квартиры на Парнелл-сквер. Пока он добирался, в голове созрело решение: никто не должен знать о том, что произошло. Врачам он, разумеется, сказал, что просто упал. Теперь очень важно скрыть, если возможно, и травму, и позор поражения. Это подразумевало отъезд, и немедленный, из Дублина, где все тут же обо всем узнают. Ему страшно не хотелось видеть Джин, и он испытал огромное облегчение, не найдя ее в квартире. Он беспокоился, сможет ли снова когда-нибудь читать, работать. Его жизнь изменилась решительным образом; он сам изменил ее, насильственно. Он позвонил в посольство и договорился, что не придет, вызвал такси и поехал в аэропорт. Надел черные очки, чтобы скрыть синяки. Потом вспомнил, что взятую напрокат машину оставил у «Ротонды». Почтой отправил ключи секретарше, мисс Пэджет, с просьбой вернуть машину в прокатную контору. Он успел на самолет до Лондона, а там поймал такси до глазного центра «Мурфилдс». Долгий был день.