С непроницаемым лицом Любовь Яковлевна спустилась к вечернему чаю.

Игорь Игоревич, уже откушавший, рассматривая на ходу большой развернутый чертеж, попался ей навстречу и, бесцветнейше осведомившись о здоровье, накрепко заперся в уборной.

Короткий резкий звук, донесшийся оттуда, заставил Любовь Яковлевну вздрогнуть и пересмотреть сложившиеся творческие приемы.

Некоторое время Любовь Яковлевна продолжала жить отошедшим событием.

Перечитывая написанное, она досадовала на жесткие законы композиции, не позволившие привести в тексте ряд, казалось бы, существенных моментов. Так, например, на балу она завязала несколько интересных знакомств, могущих быть полезными для дальнейшего действия. В обширной зале Благородного собрания среди прочих присутствовал и Тургенев, окруженный множественными своими девушками. Отличный танцор, он выше всех подкидывал мускулистые ноги в лаковых штиблетах на двойной кожаной подошве. Муж Любови Яковлевны, незаметнейший Игорь Игоревич, выиграл за картами целое состояние золотом и кредитными билетами, а сверх того натурою: часами, кольцами, табакерками, запонками и даже носильными вещами, включая сорочки и галстуки. Все это, упакованное в несколько чемоданов и увязанное в тюки, было доставлено в дом на ломовом извозчике. Резинка панталон, подвергшаяся неоднократным проверкам в дамских комнатах собрания и по приезде домой, осталась в целости, что заставляло усомниться в верности давнишнего предсказания и свидетельствовало о высоком качестве изделия… Не вошли в главу и некоторые мысли и ощущения, посетившие героиню на светском празднике, чем-то тождественные переживаниям приснопамятной Наташи Ростовой на первом ее балу, а чем-то существенно с ними разнившиеся.

Молодая писательница порывалась переписать главу, изрядно дополнив ее, однако же Муза вознамерилась продолжать, и Любови Яковлевне не осталось иного, как подчиниться.

Мельпомена или Талия, судя по всему, довольная своей подопечной, исподволь переходила на новые формы сотрудничества. Ранее диктовавшая дословно, посланница небес изменила описательной манере в пользу изобразительной. Любови Яковлевне все менее наговаривалось слов, взамен перед нею рисовались картины, статичные или динамические, перевести которые на язык изящной прозы ей предстояло самостоятельно.

По-прежнему неосознанно, в пушкинском стиле, на полях рукописи набрасывала она мужскую голову со светлыми вьющимися волосами, прямым носом и проникающими в душу глазами.

Прекрасная незнакомая голова сама собою прирастала шеей и обнаженным лепным торсом, к которому добавлялась бедренная часть в выгоревших коротких штанах. Изящно взмахивая руками, загоревший дочерна невысокий, но крайне пропорционально сложенный человек шел по золотому песку самою кромкой берега, и волны мирового океана с шипением накатывались ему на ноги. Повсюду была светлая зелень кокосовых пальм, громадные деревья стояли, сомкнувшись ветвями, в их кронах резвились павианы и макаки, пронзительно кричали разномастные огромные попугаи, необыкновенно яркое тропическое солнце заливало своим светом все вокруг. Определенно, это был остров, затерянный в неведомых далеких краях, — опасные рифы, гибельный климат, высокие горы делали его недоступным для иноземцев, и только очень отважный человек мог проникнуть на эту забытую Богом землю.

Все менее удивляясь и все более постигая открывшуюся взору картину, писательница увидела голых коричневых людей с приплюснутыми толстыми носами и широкими мясистыми губами. У всех были браслеты на руках, черепаховые серьги и бамбуковые палочки в носовых перегородках. Волосы туземцев, матово-черные от природы, у некоторых были выкрашены красною глиной, завиты в локоны и украшены перьями казуара. Вооруженные копьями и луками со стрелами, они двигались за чудесным белым человеком, но не представляли для него никакой опасности — более того, оберегали своего старшего брата и учителя от нежелательных встреч с крокодилами, змеями и людьми еще более дикими, чем они сами. Необыкновенная процессия свернула в чащу и по едва приметной тропинке вышла к селению. Между кокосовых пальм стояли хижины, их высокие крыши были устланы побелевшими пальмовыми листьями и почти касались земли. На утоптанной площадке был разведен костер, женщины в узких набедренных повязках и совсем юные девушки, вся одежда которых состояла из единственной раковины, свежевали темношерстных поросят и нарезали плоды хлебного дерева. Из хижин выползали дети и старики, многие из которых были поражены слоновой болезнью — на месте носов у несчастных болтались длинные сморщенные хоботы. В свободных и легких позах все расположились вокруг огня, предоставив почетное место под тростниковым навесом жившему среди них ЧЕЛОВЕКУ С ЛУНЫ…

Любовь Яковлевна дописывала страницу с набросанной на полях мужскою головой и брала чистый лист. Муза вела себя странно и до объяснений не снисходила. Оборвав только что начавшую развертываться экзотическую картину, она резко переносила действие снова в привычные декорации, предоставляя писательнице давать описания северного серого неба, гранитных парапетов набережных, величественных построек зодчих Росси и Кваренги. Опять был Петербург, фантазийный и реальный одновременно, который лежал на бумаге и был виден из окна кабинета, выдуманный город и столица великой империи, где рождались, жили и умирали — вперемешку — живые теплокровные люди и созданные горячим воображением литературные персонажи.

Из промозглого ноябрьского тумана выплывали неясные фигуры в длинных черных плащах и надвинутых на глаза шляпах. Вглядываясь, писательница видела мужские и женские лица, вовсе ей не знакомые, и на каждом из них было написано единое страшное чувство — ненависть. Вне всякого сомнения, это были злодеи. Проходя по улице, они расталкивали прохожих, ввязывались в стычки, а иногда, убедившись, что поблизости нет городового, били стекла фонарей и писали краскою на стенах неприличные слова.

Любови Яковлевне вовсе не нужны были такие, дошедшие до крайности персонажи. Роман задумывался ею как неторопливое пространное исследование души молодой привлекательной писательницы, волею судеб сошедшейся на жизненных перекрестках с живым классиком, потрясателем умов, кумиром и законодателем от литературы. Неизвестно как попавший на страницы маньяк, некто Черказьянов, вскорости таинственно умерщвленный, разорвал ткань произведения, опошлил самую идею, проторил дорогу на заветные страницы прочим маргинальным элементам, потянувшим за собою непредусмотренную и опасную сюжетную линию…

…Они шли по улице, Любовь Яковлевна видела, что это Владимирская… нерастраченная сила клокотала в них, заполняя до самых ноздрей, а порою выплескиваясь из носа… нацеленные на созидание, они могли бы принести изрядную пользу обществу… увы, провидению угодно было избрать для них стезю разрушения.

Среди прочих восьми или десяти человек совсем уже невозможными манерами выделялся некто широкоплечий, с крестьянским маловыразительным лицом, бывший по всей вероятности лидером криминальных своих соратников. Желая ли еще более утвердиться во мнении спутников или же повинуясь минутному движению души, он вдруг выскочил на мостовую, схватил проезжавший мимо экипаж за заднюю железную ось, поднял пролетку с седоком и остановил лошадь, бежавшую тихой рысью. Постоявши так и ободряемый криками восхитившихся сотоварищей, обезумевший богатырь опрокинул пролетку набок и шутовски раскланялся перед публикой.