– А это где? – спросил сын.

– Там же, – промолвила Серпентина. – Цит. соч. За последним видимым псом.

– Странно, – пробормотал отец. – За последним видимым псом… Есть такая пьеса…

– Эту пьесу написала я! – Черепаха грозно щёлкнула клювом перед самым носом отца. – Я, Серпентина. Собственной персоной. Вас, естественно, удивляет, что столь глубокий мыслитель произвёл на свет нечто столь легковесное и развлекательное, столь вопиюще увеселительное, столь, я бы сказала, популярное в своей незамысловатости…

– Премьера вызвала огромный ажиотаж, – тактично промолвил отец. – Зрители даже не смогли усидеть на месте.

– Вполне естественно, – кивнула Серпентина. – Учитывая, что Фурца и Вурца под маской шутки и фарса изображают самую СУТЬность того, что есть БЫТЬ, удивляться тут нечему.

– Совершенно верно, – согласился отец. – А после того, как мы покончим с бесконечностью, вы не смогли бы помочь нам выбраться из этого пруда?

– Как вам не стыдно! – взревела Серпентина. – Каждый из нас, сколь бы глубоко он ни увяз в грязи, должен возноситься силой собственной мысли. Путь через псов и дальше, за точки, к великой истине, каждый должен проделать сам, в одиночку. – На этом дымчатые глаза её закрылись, черепаха умолкла и погрузилась в сон.

– Как же нам отсюда выбраться? – спросил отца мышонок.

– А мне почём знать? – раздражённо огрызнулся отец. – Мы ведь совершенно беспомощны, как всегда.

Обрывок выхухолевой бечёвки, всё ещё привязанный к его руке, тянулся ввысь, напоминая о разбитых надеждах.

– А помнишь, дядюшка Квак когда-то сказал, что самое дно, как ни странно, близко к вершине? – промолвил мышонок.

– Это он о чём-то другом сказал, – возразил отец. – Тут и правда очень глубоко. Ты ещё не разглядел, что там – за последним видимым псом? Несправедливо взваливать на тебя такой труд, но я стою спиной к этим псам и ничего не вижу.

– Сын – творец отца, – напомнил мышонок. – Я справлюсь. – И он уставился на банку из-под «БОН-30». – Вот первый пёс, – пробормотал он. – А за ним – ещё один, и ещё, и ещё…

Отвернуться мышонок не мог – оставалось только день за днём таращиться на банку. Течение колыхало этикетку, и временами у малыша начинала кружиться голова, но самое главное – сколько бы он ни всматривался, никак не удавалось разобрать, какой из псов действительно самый последний.

Пруд стряхнул остатки зимы. Деревья утратили угловатость наготы – ветви их уже опушались юной листвой. Остроглавая скунсова капуста пробивалась из-под чёрной топкой земли, а ночи наполнились громогласными трелями квакш. Малиновки трудились без устали среди дождевых червей; трескучие крики зимородка оглашали берега; над камышами курсировали кряквы, а из окрестных болот доносились то посвисты полевого луня, то гуканье выпи. Рыбы, проплывавшие мимо мышонка с отцом, двигались теперь проворнее, а пробивавшийся сквозь толщу воды солнечный свет казался теплее, чем прежде. Лягушки и головастики, тритоны, змеи и черепахи, пробуждаясь от спячки, поднимались со дна наверх – навстречу весне.

– Вот он – тот маленький пёсик, – бормотал малыш. – А вот он – тот, что за ним… – Но как бы мышонок ни старался, пёсики начинали мельтешить перед глазами и последний неизменно ускользал.

– А хотите, я помогу вам смотреть? – раздался вдруг тоненький, робкий голосок. – А вы за это поговорите со мной и не станете меня есть, а? Как по-вашему, вы ведь меня не съедите?

– Мы никого не едим, – сказал мышонок. – Вы где?

– Здесь, – отозвался голосок, – у вас под ногами. Мне не с кем поговорить. Это так грустно.

– А кто ты? – спросил отец.

– Не знаю, – пропищал голосок. – Я даже не знаю, что я. Когда я говорю с собой, называю себя просто Гряззя. Знаю, это глупо, но надо же хоть как-нибудь называть себя, если поговорить больше не с кем. – Крошечное уродливое существо выбралось из-под ила и прислонилось к ноге мышонка. – А вы? – спросило оно. – Что вы такое?

– Мы – игрушечные мыши, – сказал мышонок. – А вы – мисс или мистер Гряззя? Извините за вопрос, но по виду я определить не могу.

– Мисс, – ответила Гряззя. Под стать своему имени она была грязно-серая и смахивала на больного кузнечика. – Если вы будете со мной дружить, то и я с вами буду, – пообещала она. – А вы будете, а? Как по-вашему? Я совсем ни в чём не уверена…

– Мы будем с вами дружить, – заверил её мышонок. – Но мы и сами ни в чём не уверены, особенно в этих пёсиках…

– Я знаю, – сказала Гряззя. – Всё это так сложно! Каждый, кто больше меня, пытается меня съесть, а мне надо успевать поедать всех, кто меньше. Поэтому не так уж много времени остаётся на размышле… – Тут изо рта её метнулось что-то вроде руки и сцапало проплывавшую мимо водяную блошку. – Это отвратительно, – прохныкала Гряззя, проглотив добычу. – Отвратительно, я знаю. Хватаю еду этой мерзкой губой – огромной, да ещё и с суставом, как локоть. Но понимаете, в чём странность: мне кажется, что на самом деле я не такая! Просто не могу поверить, что я и есть это грязное существо, ползающее у вас под ногами в грязной жиже! Я чувствую, что я совсем другая! Ох, даже и высказать не могу, какая я по-настоящему! Чистая, светлая, прекрасная – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе! А вы никогда себя такими не чувствовали?

– Ах! – только вздохнул отец. Да разве можно было выразить в словах, кем он теперь себя чувствует? Уж конечно, совсем не тем жестяным мышонком, что когда-то танцевал под ёлкой на Рождество. Но, увы, и совсем не тем, кем он когда-то так надеялся стать, – а теперь уже и не надеялся, почти расставшись с надеждой даже на саму жизнь. Механизм его проржавел и забился песком и грязью, и на душе у него было тягостно.

– Ну вот, я опять сбился, – объявил мышонок.

– Я тебе помогу, – сказала Гряззя. – Давай начнём сначала, а я буду указывать тебе на каждого следующего пёсика. Попробуем? – Она взобралась на банку сбоку и вцепилась в этикетку. – Итак, пёс первый…

– А за ним – ещё один, и ещё, – забормотал мышонок, следя за малюткой Гряззей, а та, переползая по краю этикетки, старательно указывала ему пёсиков – одного за другим.

Дни удлинялись, и с каждым днём мышонок смотрел на этикетку «БОНЗО» всё дольше и дольше. Водоросли облепили его со всех сторон и пустили корни; улитки объедали последние остатки меха на его жестяном теле; рыбки щипали его за усы, но мышонок не отступался: сколько бы ни было этих пятнистых пёсиков, он твёрдо знал, что отыщет последнего непременно. А отец, неотрывно глядящий на сына, видел, как его счастливая монета покрывается зеленью и темнеет и как надпись «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ» мало-помалу поглощает непроглядная чернота. Стеклярусные глазки малыша потускнели от усталости, но отец стоял к бесконечности спиной – так что ему только и оставалось, что беспомощно смотреть на мышонка.

Весна прошла. Пятна света и тени листьев заплясали на водной глади, проникая до самых глубин, и даже от донного ила запахло летом. Высоко над мышонком и его отцом сновали серебристыми искрами жуки-плавунцы; рыба выпрыгивала из воды, хватая мух-подёнок, и плюхалась обратно, рассыпая брызги, блёстками вспыхивающие на зыбком потолке пруда.