Сундуки государственного казначейства удалось пополнить с помощью принудительного займа, прикрывавшегося маской дополнительных таможенных пошлин. Кроме того, был принят чрезвычайно строгий закон о заложниках, на основании которого ни в чем не повинные родственники какого-нибудь эмигранта или шуана оказались ответственными за его поступки.

Все эти меры, особенно закон о заложниках, указывали на существование нового, более усилившегося якобинского течения, которое, располагая большинством в Совете пятисот, имело в самой Директории своими представителями Гойе и Мулена. Главным его очагом служил клуб террористов, заседавший в Берейторской школе, где в былые времена проводил свои совещания Конвент. Люди, которым жилось хорошо, как, например, Талейран, Реньо де Сен-Жан д'Анжели и Редерер, а также философы вроде Камбасереса, Семонвиля, Бенжамена Констана и даже Дону, возлагали надежды на Сийеса и Барраса.

В связи с такой тревожной обстановкой многие задавали себе вопрос: «Где найти необходимого для Франции в данный момент государственного деятеля?» Якобинцы по-прежнему рассчитывали, что счастливый случай выдвинет такого деятеля из их рядов. Что касается полководца, то они могли по желанию выбрать себе либо хладнокровного Журдана, либо пылкого Ожеро. Программа их состояла в том, чтобы вернуть республиканским знаменам победу и закрепить в новой конституции, какую бы форму она ни приняла, демократические принципы. Сийес и его сподвижники, разумеется, обратились бы к завоевателю Италии, с которым они уже и прежде состояли в контакте, но он пока отсутствовал, и, кроме того, они нуждались в орудии власти, а не во властелине. Известно, что они сделали попытку договориться с Моро, предлагая ему разделить диктатуру с Бонапартом, но он, по словам В. Слоона, сошелся тогда с роялистами и не обнаружил достаточной смелости и решимости. Утверждают, что если бы Наполеон Бонапарт не вернулся тогда в Париж, то Массена, очень походивший характером на Монка, вероятно, сыграл бы во Франции роль этого генерала. Несомненно, что сторонники ограниченного монархического правления соглашались, в крайнем случае, даже на возвращение Бурбонов в качестве конституционной династии, хотя и питали к ним такое недоверие, что Сийес, в бытность свою послом в Берлине, серьезно подумывал найти для Франции короля, например из Брауншвейгского дома.

Таким образом, Бонапарт, по возвращении в столицу, встретился лицом к лицу с хитросплетенной сетью побед и поражений, интриг и заговоров, задававшимися прямо противоположными целями.

Странная сцена разыгралась в то время в Люксембургском дворце. Сийес у себя в кабинете ждал Моро, только утром прибывшего из Италии. Захватив Моро тотчас же по приезде, пока он не успел еще осмотреться, Сийес рассчитывал победить его колебания и уговорить стать во главе планируемого переворота. Одновременно ему принесли депешу о высадке во Фрежюсе победителя Египта. «Он ждал Моро—дождался Бонапарта», — писал Альбер Вандаль. Сийес послал за Бодэном Арденнским, членом Совета старейшин, одним из его друзей и поверенных. Ярый патриот и убежденный республиканец, Бодэн Арденнский верил в необходимость героических средств для спасения республики и преобразования государства; он был посвящен в планы Сийеса и активно содействовал их осуществлению. В кабинет директора он вошел одновременно с генералом Моро. Сийес сообщил обоим грандиозную новость. Лицо Бодэна выразило растерянность, удивление, безумную радость; он был, видимо, глубоко потрясен; в его глазах это был неожиданно возвратившийся преобразователь республики, человек, с которым дело спасения отечества не может не увенчаться успехом. Он слышал, как Моро сказал Сийесу: «Вот тот, кто вам нужен; он вам устроит переворот гораздо лучше меня» (Moniteur, 23 vandemier, an VII).

* * *

Для того чтобы ясно представить себе ход грандиозных событий, которые произошли вскоре после возвращения Наполеона из Египта, необходимо вкратце описать расстановку политических сил в Париже накануне переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.).

К этому времени генерал Моро обладал высочайшей военной репутацией. В Рейнской армии под его командованием служили закаленные в боях ветераны, представлявшие собой реальную силу, в сердцах которых, несмотря на похвалу со стороны завоевателя Италии, было нечто личное по отношению к генералу, который исправил ошибки и неудачи Шерера в Германии, т.е. к Моро. Да это и понятно: нет ничего плохого в том, когда солдат гордится победой, к которой лично причастен. Генерал Бернадот, слывший ярым республиканцем, был военным министром, во время Египетской экспедиции Наполеона и только за три недели до возвращения последнего во Францию оставил свой пост.

Моро и Бернадот пользовались неоспоримым авторитетом в армиях, которыми командовали, и могли бы считаться их представителями.

Преданными себе Бонапарт считал своих соратников, с которыми он разделил славу побед в Италии, а также тех, кого позже называл «мои египтяне». Моральный дух армии был республиканским, в то время как прогнившая Директория превратилась в средство для осуществления политических интриг и заговоров. И хотя путь Бонапарта в Париж был не из легких, следует признать, что его сопровождал невиданный доселе народный энтузиазм. Однако чтобы быть законно избранным в новый политический орган, который должен был прийти на смену Директории, требовалось нечто большее, чем громкие крики толпы.

Из возможных политических оппонентов серьезно приходилось считаться с Моро и Бернадотом. «Моро слыл вторым после Бонапарта военачальником республики, — писал Альбер Вандаль, — но он совершенно лишен был личного обаяния, дара пленять и вызывать энтузиазм; у него была репутация, но не было популярности. Да он и сам… сразу стушевался перед Бонапартом, признавая необходимым действовать лично и не желая взяться за это дело. Но так как вне поля битвы он был человек боязливый и неустойчивый, а имя у него было крупное, его все же следовало покрепче привязать к себе и даже заручиться его сотрудничеством».

Не таков был Бернадот, этот генерал-политик, который недавно блеснул таким ослепительным метеором в военном министерстве, на миг, казалось, воплотив в себе национальную защиту. Он действительно был популярен; его выгодная внешность, умение говорить, приветливое обращение, жизнь на широкую ногу, пышные приемы — все это привлекало к нему людей и покоряло сердца. Хотя его и причисляли, как прежде, к якобинцам, с виду он, казалось, больше, чем кто бы то ни было, должен был быть предан Бонапартам, так как был женат на свояченице Жозефа, брата Наполеона. Однако, по сути, на этого «квазиродственника» можно было положиться меньше, чем на кого бы то ни было. Бонапарт тянул его к себе, стараясь играть на его чувствительных струнках, или дразнил и подтрунивал над ним, называя его то шуаном, то якобинцем. Он старался также скомпрометировать его, афишируя свою близость, напрашиваясь к нему на завтрак или же являясь в гости на «чашечку кофе». Бернадот никогда не уклонялся; бывал на всех семейных сборищах и пикниках, оплачивал вдвойне и втройне за любезность, устраивал у себя, на Цизальпинской улице, обеды для Бонапартов, был любезным хозяином и болтал без умолку. Но на всякое откровенное предложение уклонялся от ответа, прячась, как за щитом, за громкими словами и республиканскими принципами. На руке у него красовалась татуировка: Смерть тиранам!