чесались, а когда Ханс машинально попробовал вытереть их пыльной рукой, то из глаз потекли слезы и он почувствовал жуткое жжение. Он был ослеплен, но не мог даже поставить мешок: работа должна быть закончена вовремя, а роттенфюрер отвечал за то, что она будет выполнена, и готов был сделать для этого все возможное. Поэтому, когда кто-то из них жаловался на ужасную пыль, из-за которой болят глаза и чешется кожа, роттенфюрер только заговорщицки посмеивался. Он, очевидно, знал об этой пыли больше, чем мог рассказать.

Когда они вечером, предельно уставшие, вернулись в свои бараки, то чувствовали себя отвратительно: глаза были красными и болели, и у многих на коже появились волдыри, как от ожогов. Ханс ощущал себя больным; сразу после переклички он отправился в постель, а на следующий день не смог встать. У него поднялась температура, кожа по всему телу – там, куда попала пыль, а особенно на плечах и на спине – покраснела и горела, словно обожженная.

И он был не одинок. Четверым фельдшерам пришлось остаться в постели. Пауль повел себя просто идеально. В тот день он послал вместо заболевших других фельдшеров – ведь работа должна быть сделана.

Новенькие попросили роттенфюрера обеспечить их резиновыми ковриками, чтобы накрыть плечи и спины, и противопыльными очками для защиты глаз. Но тот в ответ лишь пожал плечами. Он не видел здесь никакой проблемы – что такого, если пара арестантов заболела? Одному из фельдшеров пришло в голову захватить с собой кусок прорезиненной ткани из процедурного кабинета. Но тут как из-под земли появился SDG, Sanitäter des Gesundheitsamtes [85], который ежедневно контролировал госпиталь. Он подошел к фельдшеру, наорал на него, надавал тумаков и забрал прорезиненную ткань, процедив сквозь зубы:

– Это – саботаж.

Забавно, что саботажем он назвал попытку фельдшера сохранить свое здоровье и работоспособность, то есть попытку уберечься от яда там, куда его поставили работать. Получается, что молоко, которое на голландских лакокрасочных фабриках дают рабочим, чтобы защитить их от ядовитых веществ, – не иначе как саботаж управляющих.

Разумеется, к вечеру этого дня слегли еще несколько фельдшеров.

Пауль был явно недоволен.

То же самое случилось и на следующий день. Теперь целых семь из тридцати пяти фельдшеров Девятого барака валялись в постели, отравленные антималярийной пылью. Зато работа была окончена.

Нельзя сказать, чтобы Хансу не нравилось валяться в постели. Температура у него вскоре упала, организм неплохо справился с выводом яда, и экзема, которой покрылась его кожа, тоже начала понемногу сходить. А те несколько дней покоя, которые ему посчастливилось получить, благотворно сказались на самочувствии. Единственное, что его печалило, – это временное отсутствие контактов с Фридель. Он послал ей письмецо, в котором рассказал, что нездоров, но не получил ответа. Парни, которые таскали кессели с едой в Десятый барак, не решились попросить ее написать ответ. Нескольких из них избили эсэсовцы, а одного, при котором нашли записочки, сослали в Биркенау, в штрафную команду.

Глава 14

И вдруг, на пятый день, – словно сигнал трубы! Пауль ворвался в Pflegerstube [86]:

– Eile![87] Лагерный врач уже в Девятнадцатом бараке, он может появиться здесь в любую минуту!

Сперва они не очень-то хорошо поняли, что происходит, но тут в коридоре появился Грюн. Он выглядел весьма озабоченным.

– Слишком долго все у нас было в порядке. Он ведь целых три недели здесь не появлялся…

Но тут дверь распахнулась.

– Achtung![88] – заорал дежурный.

Грюн схватил Ханса за руку и втолкнул его в сортир. Они услышали, как лагерный врач поднимается по лестнице на второй этаж. Несколько больных тоже нырнули вслед за ними в отхожее место. Тони Хаакстеен, ответственный за чистоту сортиров, едва раскрыл рот, чтобы начать ругаться, но Грюн жестом приказал ему замолчать.

– Они здесь прячутся, позволь им остаться, – прошептал он.

Грюн не мог скрыть охватившее его любопытство. Он взял Ханса за руку и повел его наверх; двигаясь очень осторожно, они пересекли зал и остановились среди других фельдшеров.

Больные мгновенно покинули свои постели и выстроились рядами по сторонам центрального прохода.

Sanitäter des Gesundheitsamts записывал номера тех пациентов, которые, в связи с тяжестью заболевания, имели право не покидать свои постели. Когда он закончил, начался парад.

Это было отвратительное зрелище, особенно для тех, кто понимал, что на самом деле происходит. Несчастные живые скелеты с израненными телами, еле держащиеся на ногах, стояли голые, окоченев, в длинной очереди, поддерживая друг друга или цепляясь за кровати. Задерживаясь возле каждого, лагерный врач окидывал его быстрым взглядом, а надзиратель медицинского персонала записывал номера всех, на кого тот указывал, – их оказалось около половины больных.

– А для чего этот осмотр? – отважился спросить лагерного врача один из несчастных.

– Halt’s Maul! [89]

Но санитар по делам здравоохранения проявил большую доброту и ответил:

– Тех, кто слишком слаб, переведут в другой лагерь, там есть специальный госпиталь.

Фельдшеры, что стояли поближе, слушая его слова, пожимали плечами и саркастически усмехались:

– Специальный госпиталь, ага. Тот, в котором излечиваются все болезни.

Лагерный врач закончил обход и спустился по лестнице. Ханс был в ужасе: ван Лиир, фельдшер, оказался в третьей штюбе среди сумасшедших. Он не только остался в постели из-за своих загноившихся ран, но вдобавок ко всему перебрался в штюбе к сумасшедшим ради приятной компании: там работали двое голландцев, ван Вейк и Эли Полак. Если бы только они догадались его спрятать… Когда лагерный врач ушел, Ханс столкнулся с Эли в коридоре. Лицо у того было непроницаемым:

– Только троим рейхсдойчам позволили остаться, все остальные номера списаны в расход.

– И ван Лиир тоже?

– И ван Лиир с сумасшедшими.

Они пошли к Паулю, старосте барака, чтобы спросить, может ли он что-нибудь сделать для ван Лиира. Пауль был странным парнем. Он не поступал несправедливо, никогда не использовал в разговоре непристойностей. Он орал и угрожал, но на этом все и кончалось. Однако он слишком долго просидел в лагере, чтобы ощущать сострадание к кому-либо.

– Ван Лиир сам, своими руками, все это организовал. Очевидно, он сам хотел попасть в такое положение, и теперь ему придется принять как должное то, что произошло. Почему ни с кем из вас этого не случилось? Вы работали здесь с самого начала, и именно поэтому я поместил в фельдшерскую штюбе вас, но не этого говнюка!

Конечно, это не было серьезным аргументом. В конце концов, лагерный врач принял ван Лиира как фельдшера. А если у Пауля были к нему какие-то претензии, он