— Перед войной, — сказала она, сглотнув комок в горле, — мои бабушка и тетя писали письма.

— Little Nell[18], — тихо сказал мистер Бриндли.

Он удивился и в то же время каким-то абсурдным образом испытал облегчение оттого, что наконец нашел в себе мужество произнести это имя. Регина напомнила ему маленькую Нелл, когда только вошла в кабинет, но тогда он еще мог защититься от своей памяти. Странно, что после стольких лет он вспомнил именно этот роман Диккенса. Он всегда считал его наихудшим произведением писателя: слишком сентиментально, мелодраматично и абсолютно не по-английски. Но сейчас история показалась ему очень теплой и даже какой-то красивой. Странно, как с возрастом меняется взгляд на некоторые вещи.

— Маленькая Нелл, — повторил директор с серьезностью, которая теперь абсолютно не была ему неприятна и даже развеселила. — Ты только потому так хорошо учишься, что эта школа ужасно дорого стоит?

— Да, сэр, — кивнула Регина. — Папа сказал: не смей швырять наши деньги на ветер. Если ты бедная, то надо всегда быть лучше других.

Она была довольна собой. Нелегко было перевести слова папы на язык мистера Бриндли. Он, правда, даже имена своих учениц запомнить не мог и точно еще никогда не слышал о людях, у которых нет денег, но, может, он все-таки понял, что она сказала.

— Твой отец, чем он занимался в Германии?

От беспомощности Регина снова онемела. Как же сказать по-английски, что папа был когда-то адвокатом?

— У него, — сообразила она, — была черная мантия, он ее надевал на работе. Но на ферме она ему больше не нужна. И он подарил ее Овуору. В тот день, когда прилетела саранча.

— Кто такой Овуор?

— Наш повар, — рассказывала Регина, с удовольствием вспоминая ту ночь, когда папа плакал. Теплыми несолеными слезами.

— Овуор пришел из Ронгая в Ол’ Джоро Орок. С нашей собакой. Он смог прийти, потому что я говорю на джалуо.

— Джалуо? А это еще что?

— Язык Овуора, — удивленно ответила Регина. — Только я есть у Овуора на ферме. Все остальные — кикуйу. Кроме Даджи Дживана. Он индус. Ну и кроме нас, конечно. Мы немцы, но, — торопливо продолжила она, — не нацисты. Мой папа всегда говорит: людям нужен их собственный язык. И Овуор тоже так говорит.

— Ты очень любишь отца, правда?

— Да, сэр. И маму тоже.

— Твои родители очень обрадуются, когда увидят твой табель и прочитают такое хорошее сочинение.

— Они не смогут, сэр. Но я им все прочитаю, на их языке. Я на нем тоже говорю.

— Можешь идти, — сказал мистер Бриндли, открывая окно.

Когда Регина была почти у двери, он добавил:

— Не думаю, что твоих одноклассниц заинтересует то, о чем мы говорили. Тебе не нужно об этом рассказывать.

— Да, сэр. Маленькая Нелл об этом не расскажет.

Каждый понедельник, среду и пятницу из Томсонс-Фоллса в Ол’ Джоро Орок приезжал грузовик, который был слишком широк для узкой улочки и поэтому едва продирался сквозь дрожащие ветки деревьев. Кроме необходимых вещей, вроде парафина, соли и гвоздей, он привозил в лавку Пателя большой мешок с письмами, газетами и посылками. Кимани сидел в тени густых шелковиц задолго до решительного часа. Как только он замечал вдалеке очертания красного облака пыли, летевшего на него, как птица, он заставлял спящие ноги проснуться, вставал и напрягал тело, как тетиву в луке, готовом выпустить стрелу. Кимани любил это регулярно повторявшееся ожидание, потому что, передавая бване почту и товары, он был для него важнее, чем дождь, кукуруза и лен. Все мужчины на ферме завидовали Кимани из-за его важности.

Особенно Овуор, этот джалуо с громкими песнями, которые наколдовывали смех в глотке бваны. Овуор постоянно пытался украсть дни Кимани, но, как невезучий охотник, все время оставался без добычи, которая была не по нему. В хижинах кикуйу тоже жило много молодых мужчин, у которых ноги были здоровее и воздуха в груди больше, чем у Кимани. Они могли бы без труда добежать до дуки Пателя и назад, на ферму, но сила умного языка Кимани отражала любую атаку на его право.

Когда он отправлялся в путь из своей хижины, то еще видел на небе звезды; когда он добирался до мерзкого пса Пателя, солнце как раз начинало проглатывать их тени. Но это Кимани всегда ждал грузовик, а не грузовик Кимани. Долгий путь по лесу, где сидели молчаливые черные обезьяны, белую гриву которых видно было, только когда они прыгали с дерева на дерево, был труден. В жаркие дни между дождями Кимани, шагая к лавке, слышал, как кричат его кости. Когда он возвращался домой, перед хижинами уже горели костры. Тогда его ступни были такими горячими, как будто он затаптывал ими огонь. Но тело Кимани было сыто радостью, хотя он целый день только пил воду. Мемсахиб всегда наливала ее с вечера в красивую зеленую бутылку.

Плохи были те дни, когда гиена Патель отвечал на вопрос о почте покачиванием головы и при этом выглядел так, будто стянул у стервятников лучшие куски. Ведь бване его письма были нужны, как жаждущему — несколько капель воды. Они хранили его от того, чтобы он улегся спать навсегда. Если Кимани не приносил домой из вонючей дуки Пателя ничего, кроме муки, сахара и маленького ведрышка с полужидким желтым жиром для мемсахиб, глаза бваны теряли блеск, как шкурка умирающей собаки. Даже одна-единственная газета радовала его, и он брал маленький рулончик бумаги со вздохом, который был сладким лекарством для ушей, целый день поедавших только звуки из пастей животных.

Бвана жил на ферме уже три малых и два больших времени дождей. Кимани хватило этого срока, чтобы понять — правда, так же медленно, как рожденному до срока ослику — некоторые вещи, которые в начале новой жизни с бваной делали голову такой тяжелой. Он теперь знал, что бване мало было солнца днем и луны ночью, дождя на иссохшей коже или кричавшего огня в холод, голосов из радио, которые не давали сна; даже постели мемсахиб и глаз дочери, когда она возвращалась на ферму из школы, из далекого Накуру, было ему недостаточно.

Бване нужны были газеты. Они кормили его голову и смазывали его глотку, которая рассказывала потом шаури, о которых ни один человек в Ол’ Джоро Ороке никогда не слышал. По пути из дома к полям льна и цветущей ромашки бвана рассказывал о войне. Это были волнующие истории о белых мужчинах, убивавших друг друга, как делали в древние времена масаи со своими мирными соседями, когда желали завладеть их скотом и женщинами.

Уши Кимани любили эти истории, которые были как сильный молодой ветер, но грудь его чувствовала, что, рассказывая их, бвана пережевывал старую печаль. Потому что, отправляясь в долгое сафари к Ол’ Джоро Ороку, он забыл взять свое сердце с собой. Однажды бвана вытащил из кармана штанов голубую картинку с множеством пестрых пятнышек и показал на крошечную точку.