— А может быть, он просто побоялся, что шум разбитого стекла привлечет внимание соседей? — предположил Дронов.

— Возможно и это. Но так или иначе — а витрину Миронович не трогает. Убить девчонку — это одно, рассуждает он, а собственное имущество портить не следует! Миронович боится, что свет в окнах кассы в неурочный час будет замечен соседями, и потому гасит лампу. Но ему надо выйти из тёмной квартиры. Он зажигает свечу. Пока возится с замком и крюком в прихожей, от свечки накапало воску на пол у входной двери — вот откуда эти якобы «загадочные» пятна. Так же незаметно, как и приехал, он покидает двор на шарабане. То же самое и на Болотной: ворота после его отъезда всё время оставались незапертыми, он спокойно их отворяет, въезжает, ставит шарабан на место и через чёрную дверь проходит со двора в свой парадный подъезд.

— А как же дворники? Дежурный по парадному подъезду должен был услышать появление человека со двора! — с сомнением в голосе заметил Гаевский.

— Должен был, да не услышал. Допускаю, что у Мироновича в его каретном сарае и чуни войлочные есть, и валенки обрезанные… Не в лаковых же туфлях он возок закладывает! Вставил ноги в чуни, даже не снимая туфлей, и шмыгнул мышкой. Подгадал, когда ломовой извозчик с кирпичами мимо дома проезжает, колёса по булыжнику гремят, и прошёл спокойно наверх мимо дворницкой. Имейте в виду, что была уже глубокая ночь, часа 2–3. Так вот. А утром Миронович пришел, как ни в чём не бывало, и целый спектакль перед вами разыграл — дескать, вещи из витрины пропали, векселя пропали, деньги — тоже пропали! Я, признаюсь, даже удивлён тем обстоятельством, что он такой маленький ущерб назвал. Вполне мог бы сказать и 300 рублей наличных, и 500… Тут же сам указал нам на следы от свечки на полу. Думал, что запутает этим нас. Шельмец!

— И что же теперь с ним, Александр Францевич? — поинтересовался Рейзин, — Будем брать?

Как и большинство полицейских территориальных частей пристав тяготел к немедленным конкретным действиям и тяготился длинными разговорами.

— С этим успеется. Я думаю его немного помучить, пусть почувствует, как петля затягивается. Для начала предъявим ему свидетелей, которые опровергают его показания. Что — то он скажет? Как будет выкручиваться? Но сначала надо выяснить всю его подноготную — что за человек, круг его связей… моральный облик, одним словом. Я вижу, Иванова здесь нет, стало быть, Агафон Иванович работает. Надеюсь, порадует. Поговорить с теми, кто знал Мироновича по службе в армии, — следователь примолк ненадолго, а затем неожиданно заговорил совсем о другом, — Так вы говорите — ни в какую не хотел пойти взглянуть на труп? Занятно… Что ж это за полицейский, что боится смотреть на труп! Возможно, это и есть его ахиллесова пята. Мы на этом можем сыграть. Не сомневаюсь, мы Мироновича дожмём, — с невокрушимой уверенностью подитожил Сакс.

Агафон Иванов на разговор с полковником Крачаком отправился не без некоторого внутреннего трепета. Сыщик не очень — то полагался на рекомендательное письмо отставного полицейского Новицкого. Старик, говоря о своих особых отношениях с полковником, скорее всего, ничего не выдумывал (такими — то вещами не шутят). Вопрос был в другом: захочет ли Фома Фердинандович Крачак быть вполне откровенен с неизвестным ему сыскным агентом? Управление Сыскной полиции стояло совершеннейшим особняком в системе правоохранительных органов столицы, вызывая ревность и зависть коллег по полицейскому цеху. Сыскные агенты всегда получали несравнимо бОльшие денежные награды, нежели сотрудники территориальных частей, речной полиции или пожарной охраны. Сыскным агентам за расследование крупных дел жаловались ордена, а кавалер ордена Св. Станислава автоматически получал дворянское достоинство; ничего подобного в отношении обычных полицейских не практиковалось. Когда городовой Алексей Тяпкин в 1868 г. при исполнении служебного долга лишился ноги, ему выписали премию всего лишь в 50 рублей. Через несколько месяцев героический городовой скончался от заражения крови и его большая семья получила лишь символически повышенную пенсию. Если б на месте городового оказался сотрудник сыскной полиции — в любом чине, пусть даже самом маленьком — награда оказалась бы куда весомее, в этом можно было бы не сомневаться: и дети были бы пристроены в кадетские корпуса, и вдова получила бы пенсию в три четверти оклада мужа… Подобное несоответствие в оценке заслуг рождало со стороны рядовых полицейских скрытую недоброжелательность в отношении сыскных агентов, хотя сами сыскари в этом нисколько не были повинны.

Родившийся в 1842 г. Фома Фердинандович Дубисса — Крачак, дослужившись к 40 годам до полковничьих эполет, давно овдовел и последние годы продолжал жить совершеннейшим бобылём. В занимаемой им 4–комнатной квартире 2 комнаты стояли закрытыми без мебели, поскольку в холостяцком хозяйстве эта жилая площадь была совершенно лишней. Это был истовый служака, много лет отработавший на низовых полицейских должностях. Сие означало, что его рабочий день длился с 9 часов утра до 2 часов пополудни и с 8 вечера до полуночи без праздников и выходных. Такой ритм жизни выковал из Фомы Фердинандовича человека строгого к себе, взыскательного к подчинённым и в известной степени формалиста. Последняя черта, впрочем, на полицейской службе того времени была скорее достоинством, нежели недостатком. В целом же, отзывы о полковнике, были скорее положительные, нежели отрицательные, но сие вовсе не означало, что разговор с ним должен был пойти как по маслу.

Сыщик явился в полицейскую часть к 9 часам утра и записался у делопроизводителя на приём к начальнику. Иванов отрекомендовался своими настоящими именем и фамилией, назвал род службы, но предупредил чиновника, что разговор его с полковником Крачаком имеет частный характер и потому он готов подождать в общей очереди. Ожидание растянулось минут на 40, принимая во внимание, что Иванов был в очереди седьмым, получалось, что полковник с посетителями разбирается шустро, без лишней волокиты.

Очутившись, наконец, в кабинете начальника части, Агафон отрекомендовался по всей форме и протянул полковнику конверт, полученный накануне от Новицкого. Фома Фердинандович, не выразив удивления, вскрыл послание и пробежал текст глазами. На его лице не шевельнулся ни один мускул, так что Иванов даже засомневался, понял ли полковник прочитанное. Но первый же вопрос показал, что тот всё правильно понял.

— Виктор Афанасьевич написал, что многим Вам обязан. Чем же это? — спросил Крачак.

— Я ему спас жизнь. Лет восемь назад мы с ним зашли в притон, ожидая застать там одного хозяина, а оказалось, что сидела шайка из пяти грабителей. Один из них бросился на Виктора Афанасьевича с ножом, а другой — с кистенём… — спокойно объяснил Иванов.

— И что же?

— Я сломал обоим руки… У меня правило такое: если кто берёт в руки нож, я тому руку ломаю… и пальцы. В целях, так сказать, педагогических, воспитываю почтительное отношение к полиции.

Полковник с сомнением посмотрел на Иванова:

— И как? Помогает?

— Очень помогает, никто никогда ещё не жаловался.

— Ясно. А что же остальные трое?