Оказалось, что даже самая простая хижина — это нечто из области грез и фантазий. Пусть в ней вечно открыто окно. Пусть дверь нараспашку. Главное — это четыре стены и крыша над головой. Они дают и защиту, и уединение.

Ночевали мы у дымящихся развалин. Так мы поняли, что без дома человек гол. Даже спать приходилось в одежде. И все же есть вещи, которые невозможно отнять, поджечь или застрелить. Мы дышали воздухом. Пили чистую воду из горных ручьев. Собирали плоды. Разводили огороды. Нам даже оставили свиней. По какой-то счастливой случайности солдаты не заметили лодку, принадлежавшую отцу Гилберта. Она стояла где всегда — в пересохшем устье реки. Увидев ее накренившийся корпус, выкрашенный в голубой цвет, я испытала такое ощущение, будто у меня в груди запрыгали рыбы. Сети и снасти были для нас дарами небес. В борьбе за выживание мы одерживали маленькие, но важные победы.

Папа Гилберта вдруг преисполнился чувством собственной значимости. Сноровистый рыбак, он знал, как поставить сети и где в ночное время рыба идет косяком. Это чутье было у него от природы. Он мог рыбачить с закрытыми глазами, что его и спасало, потому как на лов он рисковал выходить только под покровом темноты. Завидев его лодку, патрульные бы тут же открыли огонь. Это точно — такое уже случалось в дальних прибрежных деревнях.

Угли тлели двое суток; теперь перед нашими взорами зияла пустота. Вскоре послышались удары мачете. Люди сновали в джунгли и обратно. Приносили копьевидные листья и длинные, оструганные ветки. Мужчины по двое таскали тяжелые стволы деревьев.

За неделю мы соорудили шалаши. Они не шли ни в какое сравнение с прежними жилищами. Ни тебе деревянной обшивки, ни половиц. Но мы довольствовались тем, что было. Шалаши приходилось буквально сшивать и сплетать. Как птицы вьют себе гнезда, так делали и мы.

Из двух построек, которые не погибли в огне, одной оказалась школа. Даже удивительно. Мама объясняла это тем, что школа — государственное имущество. Краснокожим не было резона ее уничтожать. Это все равно как стереть с лица земли часть Морсби. Другой нетронутой постройкой был дом мистера Уоттса. Мама и на это имела свой взгляд: мистер Уоттс был белым. А правительственные войска не причинят вреда белому человеку. Порт-Морсби во многом зависел от помощи австралийцев: те присылали к нам учителей, отряжали миссионеров, поставляли консервы; австралийские, а не чьи-нибудь вертолеты даже сбрасывали в море мятежников.

Никто не кинулся поджигать дом Уоттсов. Люди знали, что у Грейс лихорадка, но их останавливало не только это. Вероятно, по опыту прошлого раза все уже поняли, что от сожжения имущества мистера Уоттса никому лучше не будет.

Может быть, по той же причине родители не запрещали детям и дальше посещать его уроки.

Но одно изменение все же произошло. Число учеников в нашем классе сократилось вдвое. Некоторые из старших мальчишек примкнули к мятежникам. А одна девочка по имени Женевьева, которую, как мне кажется, меньше всего интересовала учеба, равно как и книга «Большие надежды», ушла вместе со своими братьями и сестрами к родне, в горную деревню.

Первым делом мистер Уоттс поблагодарил нас за то, что мы пришли. Он и сам до последнего момента не знал, сможет ли дальше учительствовать. Миссис Уоттс серьезно болела. Тем не менее он был на месте, и мы тоже; пользуясь его выражением — почти как в старые добрые времена. Правда, теперь между нами небольшой, но серьезной преградой стояло все то, что мы потеряли сами и что своими руками отняли у мистера Уоттса и его жены. Мы прятали глаза, чтобы не встречаться взглядом с учителем. А его взгляд все чаще упирался в дальние углы потолка. Под взглядом мистера Уоттса мы начинали ерзать и рассматривать его руки. Мы готовы были услышать в его голосе обиду на несправедливость.

— Все мы лишились своего имущества, а многие вдобавок остались без крова, — сказал он. — Но эти потери, как бы ни были они тяжелы, заставляют вспомнить, что есть вещи, которых у нас никому не отнять: это ум и воображение.

Дэниел тут же поднял руку.

— Да, Дэниел?

— А где оно, воображение?

— Оно находится вот там, Дэниел.

Мистер Уоттс показывал куда-то за дверь; мы все повернулись в ту сторону.

— И вот здесь.

Под нашими взглядами учитель легонько постукал себя по виску.

— Закрой глаза, — обратился он к Дэниелу, — и очень тихо, чтобы никто не слышал, проговори свое имя. Для одного себя.

Я пересела за вторую парту, позади Дэниела, чтобы понаблюдать, как зашевелятся его щеки, когда он будет проговаривать свое имя.

— Нашел, Дэниел?

— Да, мистер Уоттс. Нашел.

— А теперь давайте все проделаем то же самое, — сказал мистер Уоттс. — Закройте глаза и молча повторяйте каждый свое имя.

Звучание моего имени отозвалось у меня в голове, где-то очень глубоко. Я уже знала, что слова способны уводить нас в другой мир, но еще не догадывалась, что с помощью одного-единственного слова, произнесенного только для своих ушей, можно перенестись в потайной, ото всех спрятанный закуток. Матильда, Матильда, Матильда. Я твердила это раз за разом. Повторяла на все лады, даже по слогам, и стены потайного закутка раздвигались. Ма-тиль-да.

— И вот еще что, — сказал мистер Уоттс. — Никто за всю вашу недолгую пока еще жизнь не произносил вашего имени точно так же, как вы, когда проговаривали его про себя. Это — ваше. Ваш особый дар, которого никому не отнять. Тот же дар использовал наш друг и соратник Чарльз Диккенс, придумывая свои сюжеты.

Тут мистер Уоттс сделал паузу и обвел глазами учеников, чтобы проверить, не слишком ли он торопится и успеваем ли мы следить за его мыслью.

Я покивала, и мистер Уоттс продолжил.

— Так вот, когда в сентябре тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года мистер Диккенс взялся писать «Большие надежды», первым делом он освободил место для голоса Пипа. Как он это сделал? Каждый из нас только что нашел у себя в голове маленький закуток, в котором наш голос звучит чисто и живо. Мистер Диккенс закрыл глаза и стал ждать, пока не услышал начальные слова.

Мистер Уоттс зажмурился, и мы тоже стали ждать. Наверное, это была проверка, потому что он внезапно открыл глаза и спросил, помнит ли кто-нибудь эти начальные слова. Никто не помнил. Пришлось ему вспомнить за нас. Он снова закрыл глаза и начал по памяти читать строки, которые с той поры врезались мне в память не хуже моего имени. До самой смерти буду помнить услышанное в детстве от мистера Уоттса: «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть».

В другое время нас бы только запутали все эти разговоры про голоса и тайные закутки. Но мы только что лишились крова и успели понять, что наши хижины хранили нечто большее, чем домашний скарб. Когда мы вечерами лежали в одиночестве на своих тюфяках, родные стены давали приют нашей глубинной сущности, невидимой постороннему глазу. Мистер Уоттс открыл нам, что приют для нее можно найти в другом месте. А дальше — заняться его обустройством.