Говоря по правде, не очень. Но Петька промолчал. И не только от того, что старался лишний раз не открывать рот, а чтобы ненароком не обидеть девочку. Да и о народных названиях районов Благодатного он слышал уже третий раз.

Петьке показалось, что они очень долго шли, прежде чем остановились возле скособоченной, наполовину вросшей в землю, избушки. Даша постучала в окно.

— Открыто! — донесся старческий голос.

— Пошли! — шепнула девочка и дернула за ручку двери.

Миновав маленькие темные сени, они оказались в помещении, которое, видимо, было и комнатой и кухней одновременно. За столом, скрючившись, сидела маленькая усохшая бабка и размачивала в чае сухарь. У стены стоял небольшой старинный сундук, напротив — возвышалась русская печь.

— Добрый вечер, — обратился к бабке Даша.

— Здравствуйте, — с трудом разомкнул рот Петька.

— Баба Груня, — продолжала Даша, — помочь надо. Человек зубом мучается.

— Вижу, — не глядя на Петьку, отозвалась та и вынув из стакана сухарь, поднесла ко рту. В последний момент половина сухаря оторвалась и упала обратно в стакан.

— Садись, голубь ясный, — прошамкала бабка.

Петька обвел взглядом помещение и опустился на сундук. Больше прикорнуть было некуда. Даша продолжала стоять у дверей.

— Смотрю не нашенский паренек-то, — уткнувшись взглядом в стакан, произнесла бабка. — Откель будет-то?

— Из Москвы, баба Грунь, — отозвалась Даша. — Он сам-то сказать не может. Зуб у него болит.

— Конечно, болит, — согласилась баба Груня, безуспешно пытаясь извлечь из стакана крючковатым пальцем сухарь.

«Скорей бы она с этим сухарем закончила, что ли», — с досадой подумал Петька, держась рукой за щеку.

Наконец бабка положила в беззубый рот тюрю, запила чаем и, отодвигая стакан в сторону, прошамкала:

— Ладно, потом допью. У меня еще где-то кусочек сахара есть. А то че парнишка мучается?

Она вышла из-за стола и, скрючившись, направилась к Петьке. Тот приготовился подробно рассказывать, где, как и когда начал болеть зуб, как это делал на приеме у врача, но баба Груня внезапно развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла в другую сторону.

— Ну где же она? — недоумевала бабка. — Запамятовала, ей-богу! Ведь намедни же ей рожу Петровне выводила!

Баба Груня зашла за печку.

— Вот она, родимая, — донеслось оттуда, — я ж сама ее сушиться положила! Ну все! Теперь, голубь ясный, считай, что зубной боли у тебя будто и не бывало!

Бабка вынырнула из-за печки, держа в руках красную тряпицу отнюдь не первой свежести. О, каким замечательным, каким желанным представился в этот момент Петьке кабинет стоматолога! С какой радостью погрузился бы он сейчас в зубоврачебное кресло! С каким наслаждением слушал бы он звяканье медицинских инструментов, от которых прежде он, дурак, готов был бежать куда глаза глядят.

Бабка между тем остановилась перед Петькой и внимательно посмотрела на его щеку. Потом развернула тряпицу, склонилась над ней, что-то прошептала и, смачно плюнув на ее середину, быстро приложила к Петькиной щеке. Он невольно дернулся, почувствовав на себе влажное бабкино лекарство.

— Сидеть, голубь! — строго приказала она. — А то не поможет!

Петька замер, смирившись со своей участью. Правда, подумал о том, как бы не подцепить какой-нибудь заразы, но сдернуть со щеки тряпицу не решился.

Да, интересная все-таки штука жизнь! Ну разве мог он, Бумажкин, еще неделю назад предполагать, что у него вдруг разболится зуб и лечить его будут не где-нибудь, а на самом краю России. Да еще таким средневековым способом!

— Полегчало? — спросила бабка.

Петька осторожно, чтобы не уронить тряпку, покачал головой.

— Болит?

— Угу…

— Ничего, пройдет. Можно идти.

— Баба Груня, я вам завтра меду принесу, ладно? — сказала Даша. — Сейчас просто некогда было.

— Да ничего мне не надо, — отозвалась баба Груня, — принесешь — хорошо, не принесешь — тоже хорошо.

Она склонилась над Петькой, и в этот момент он увидел, что из-за воротника старенькой кофточки блеснул неимоверной красоты медальон… Ерунда какая-то, наверное, померещилось. Петька зажмурился, а когда открыл глаза, баба Груня стояла уже во весь рост и, обращаясь к Даше, говорила.

— Идите, голубцы, идите, поздно уже…

— Так болит же, — промычал Бумажкин.

— Это — до поры, — баба Груня ласково погладила Петьку по голове, — как только в свою калитку зайдешь, боль словно рукой снимет… — Вдруг она задержала на Петьке взгляд, потом внимательно всмотрелась в его лицо, потом устремила взгляд куда-то вдаль и всплеснула руками: — Батюшки мои, что делается-то! А ну погодь!

— Что такое, баба Груня? — забеспокоилась Даша.

Та горестно покачала головой.

— Ой, видятся мне вещи страшные. Скоро случатся. Завтра или послезавтра… Зуб-то, оказывается, ерунда, по сравнению с тем, что ждет этого голубца!

— Да что такое? — с нескрываемой тревогой спросила Даша.

— Ни за что не ходи на Серебряную гору! — глядя Петьке прямо в глаза приказала баба Груня. — Понял?

Петька машинально кивнул. Он почти не вслушивался в то, о чем шел сейчас разговор.

— Ну мы пошли, — сказала Даша.

— Идите, голубцы, идите!

— Ну как? — спросила девочка, когда они вышли на улицу. Петька только рукой махнул. Сил говорить не осталось. Зуб разболелся в сто раз сильнее, чем прежде.

Весь обратный путь Бумажкин шел в каком-то полуобморочном состоянии. И вдруг, в одно мгновенье, боль исчезла, и Петька увидел совсем рядом крыльцо, приветливо распахнутую дверь, из которой в нетерпении выглядывал дядя Миша.

— Ну как? — с беспокойством спросил он.

— Нормально! — ответила Даша.

— Ну вот я же говорил!

Петька поднял голову и увидел, что на небе звезд больше, чем песчинок на дне реки, а прямо над домом, словно спелый банан, висел огромный растущий месяц! Потом обернулся и обомлел. В полутора шагах от него находилась калитка.

Как, оказывается, иногда полезно пострадать, чтобы потом во всей сладости ощущать вкус жизни! Так и с Петькой: стоило ему пройти через зубную боль, чтобы понять, до чего же хорошо все вокруг!

— Угомонился зуб-то? — спросил дядя Миша.

— Угомонился.

— Ну слава богу! А то я извелся тут совсем. Смотрю, как ты мучаешься, а ни чем помочь не могу.