Пошла вперед, взрыхляя снег подолом, петляя между деревьями. Вот Яр, например, он всегда находил дорогу даже в лесу, а у меня чувство направления всю жизнь атрофировано напрочь, я могу и по городу накручивать круги и восьмерки широкими чеканными шагами, уверенная, будто двигаюсь куда надо. Сейчас я по крайней мере отдаю себе отчет — что уже немало. И еще за меня снег, он хотя бы даст знать, если очерчу полный круг.

И вдруг снег вспыхнул. Внезапным ослеплением, ударом по глазам — выглянуло солнце, отразившись в каждой снежинке, будто в гранях друзы горного хрусталя, извлеченной на свет. И сразу же лес зазвучал: под лучами солнца все начало таять, с веток дробно падали комочки снега, на лету превращаясь в капли, решетя белый покров внизу. Я притормозила: ну допустим, в один момент не растает, но все-таки скоро моих следов будет совсем не разглядеть, так, может быть, уже — поворачивать, сдаваться, уходить?

Стоп. Еще один звук. Издалека — но на момент, когда он четко вычленился из капельного перестука, уже довольно близкий, нарастающий. Поезд.

Бросилась туда: быстрее, пока не прошел, выйти к рельсам, а там уже нетрудно будет отыскать станцию. Поезд приближался, его звуки, усиливаясь, разнообразились — шумы, вздохи, посвистывания на фоне метрономного стука колес, — а я бежала, проваливаясь в снег, пока не напоролась на сплошной кустарник, колючий, цепкий, непроходимый. Остановилась, переводя дыхание: черт, до чего же неудобно бегать по мокрому снегу, да еще в этом, как его, тяжеленном, с кистями… гардусе.

Поезд простучал мимо, совсем рядом, промелькнул сквозь заснеженные кусты. Не сбавляя скорости, сегодня не почтовый день, и, наверное, некому там, в вагоне, пугать проводника или срывать стоп-кран. Вот и замечательно. Ищем выход к насыпи, затем вычисляем, в какой стороне станция: по идее, ее должно быть видно, если колея не заворачивает. И присмотрим себе укромное местечко, откуда будет удобно встретить его в следующий раз, наш загадочный почтовый поезд.

Колючие кусты вдоль колеи (я надеялась, что вдоль) все никак не заканчивались, топорщились острые ветки, густые, без просвета, уже не заснеженные, а усеянные сверкающими каплями, похожими на почки. Деревьев тут не было, на землю отвесно падали прямые лучи, под ногами расползалось, скользило, проступала из-под снежной каши трава, спутанная, как волосы. Подол намок и отяжелел, стало жарко, я распахнула гардус, вытянула руки из рукавов, оставив его наброшенным на плечи.

И увидела станцию.

Те самые перфорированные насквозь стены, неровный кусок шифера, в волнистых бороздах которого дотаивал снег. Из-за карниза торчал влево на ржавом болте жестяной задник цифры пять, щеточка тонких сосулек на нем исходила капелью. В ту сторону, откуда я подошла, станция отбрасывала тень, и снег тут еще лежал, ноздреватый, но нетронутый, без намека на тропинку или даже цепочку чьих-то следов.

А потом я услышала новый звук, живой и требовательный, трогательный и слабый, заходящийся снова и снова на коду, больше всего похожий, наверное, на младенческий плач. Оттуда, из-за полуразрушенной стены станции Поддубовая-5.

Обошла вокруг.

Ярко-синее клетчатое корытце с длинными матерчатыми ручками стояло геометрически посередине прямоугольника сухой земли под крышей. Из отверстия, прикрытого полукруглым козырьком, выбивались оборки и кружева, ярко-белые, гораздо белее подтаявшего снега, на котором я все-таки поскользнулась в последний момент, подходя ближе.

Нагнулась, присела на корточки.

Он уже не плакал. Смотрел в упор большущими, круглыми, беспросветно-черными глазищами.

* * *

Уходящий год в отечественном кинематографе, к сожалению, не был отмечен яркими дебютами. О кризисе отрасли сейчас говорят все. Молодое поколение, которое сегодня приходит в кино, поиску новых путей и стремлению сказать свое слово в искусстве предпочитает постмодернистскую вторичность и цитатность, формальными экзерсисами (впрочем, тоже лишенными особой оригинальности) пытается подменить пустоту содержания, и это, увы, становится нормой.

«Прощание» — первая картина, которую я посмотрел на фестивале, и, по-хорошему, ею можно было бы и ограничиться: уже по этому фильму общий тренд улавливается отчетливо и ясно. Дебютная работа молодой женщины-режиссера, чью фамилию я не ставил себе целью запомнить, хотя, если не ошибаюсь, она мелькала прежде на студенческих фестивалях короткометражек. В общем, не худшая, достаточно крепенькая, мастеровитая работа. Смотреть это кино вполне можно, однако с тем же результатом можно и не смотреть.

Не буду чрезмерно фиксироваться на том, что автору следовало бы для начала определиться, в каком формате она собирается работать: «сгоняем всей группой оторваться на море» или «снимаем шедевр», — совместить белое с кислым на практике никому не удается, получается только простокваша. Впрочем, обозначение четких задач нынешние молодые режиссеры (что уж говорить о женщинах) в принципе не считают необходимым условием работы. Аппетит, мол, приходит во время еды, вдохновение — в процессе, само по себе. А в результате и на выходе имеем нечто малоопределимое, проваливающееся в щель между направлениями и жанрами вменяемого кинематографа.

Но внежанровая аморфность — не главная беда картины, повторюсь, достаточно крепкой на вид, если не вдаваться в глубину и в детали. Гораздо хуже то, что история, рассказанная в «Прощании», не имеет ни малейшего отношения к жизни, надумана от первого до последнего кадра. Скажем, ничего, кроме недоумения, не вызывает кульминационная сцена, собственно, прощания героев, которым и прощаться-то незачем: мотивации героини лежат в плоскости, непостижимой здравым смыслом. Многие эпизоды и кадры (например, с одноногим нищим на набережной, с младенцем на линии прибоя) в погоне за многозначительностью выпадают как из сюжета, так и из образного ряда фильма. С другой стороны, картине отчетливо недостает сквозного образа, нити, способной хоть как-то связать воедино рефлексии режиссерши, в которых, без сомнения, немало личного. Такое ощущение, будто автор смотрит не вокруг, а внутрь себя: как известно, женщины в кино довольно часто склонны путать профессию с сеансом у психоаналитика.

Остается пожелать дебютантке счастья и гармонии в личной жизни, а нашему кинематографу… тут я даже затрудняюсь, что ему пока еще имеет смысл пожелать. Пожалуй, твердой мужской руки, взгляда — ну, и всего остального.

Из «Фестивальной тетради», журнал «Кино и другие».

* * *

— …Молока. Или я не знаю. Никогда не имела дела с детьми.

Иллэ смотрела бесстрастно. Как будто не было ничего удивительного в том, что вот я вернулась из леса далеко за полдень, пропотевшая и продрогшая, растрепанная, никакая, чуть не до пояса перемазанная грязью, от которой слиплись в сосульки кисти гардуса, с промокшими насквозь ногами — и с младенцем в матерчатом корытце, висящем на лямках наискось через плечо, как почтальонская сумка.

Он пока спал. К счастью, он спал почти всю дорогу — вернее, весь путь-проламывание наугад сквозь колючий и мокрый лес, по непролазной грязи — кроме того случая, когда люлька зацепилась за ветку и накренилась так, что ребенок чуть не выпал оттуда. Тогда подал голос: не заорал испуганно, а скорее изумленно поинтересовался, что происходит. Ну, это я, конечно, выдумала, не бывает у младенцев таких сложных эмоций, как удивление, хотя не знаю, я ничего не понимаю в младенцах. Кажется, они пьют молоко; вот и предел познаниям. Старуха, по идее, должна быть осведомлена лучше.