на них, что оба прикусили языки. Тогда серьезный Алекси начал шепотом расспрашивать старшего брата, что же случилось. Из ответов Аксели у него в голове сложилась чудесная путаница, потому что его представления о пробсте и пасторате были столь же туманны, как и о смерти.

В Коскела спать ложились рано. Огня по вечерам не зажигали, так как в долгих сумерках весеннего вечера было еще достаточно светло, когда все ложились. Мальчики спали на одной кровати. Они еще некоторое время возились и шептались, пока не раздался ласковый, но не допускающий ослушания голос матери:

— Это вы так-то молитесь на сон грядущий! Неужели вам каждый вечер напоминать нужно?

Ребята пробормотали молитву и умолкли. Но Аксели долго не мог уснуть. Пробст ушел на небо. Но там он уже не такой, как был на земле. Нет ни черного до колен сюртука, ни белого воротничка под подбородком, ни штанов, выпущенных поверх голенищ. А вот палка в руке у него, наверно, и там есть. На небо уходит одна душа, и потом, вся одежа остается на земле. Душе полагается только белая рубаха и длинная борода да еще такие чудные башмаки из ремешков. Он видел картинки про небо и там все это было.

Но почему надо бояться нового пробста? Ведь он не придет жить в их торппу, а поселится в пасторате, после того как старая руустинна проживет там установленный год милосердия. А господин инженер обещал даже сразу увезти руустинну. Однако что-то неясное в этом деле есть. Иначе отец не сердился бы так.

И мальчик уснул с чувством неосознанного, мучительного беспокойства. А его родители еще долго не засыпали в ту ночь.

Ночью Аксели проснулся. Он заметил, что белые половицы под окном слегка порозовели: значит, уже занимается заря. И еще он услышал, что отец сидит на кровати, охая от боли, а мама говорит:

— Может, растереть?

— Ой, нет... От этого только хуже становится.

Опять у отца спина разболелась. Но это случалось часто, и мальчик тотчас снова уснул.

II

Похороны доставили много хлопот и в Коскела. Надо было одеть поприличней ребят, потому что их придется вести в церковь, а потом все люди пастората приглашены даже на похоронный кофе. Юсси пришлось отрабатывать в пасторате за много дней вперед, потому что руустинна надавала ему множество разных поручений. Дети пробста не успели проститься с отцом перед смертью. Теперь они съезжались на похороны, и Юсси должен был встречать каждого на станции. Его же послали и за гробом, который сын покойного, судья, заказал в городе, так как в приходе не могли сделать достаточно солидного. Судья, которого в пасторате официально именовали «господин Карл» (а между собой прислуга называла его попросту Калле), решил также, что в последний путь пробста повезет Юсси. Ему это показалось романтичным: старого пробста везет на кладбище его старый, верный торппарь. Правда, Юсси было еще только сорок лет, но, изможденный работой, он выглядел гораздо старше, так что вполне годился для такой роли.

Юсси не возражал, но, помявшись, сказал:

— Значит... господин судья... Вот только как насчет одёжи... Нехорошо будет в худом-то... А у меня насчет этого самого... немного не того.

— Погоди-ка... Мой брат одного роста с тобой, а у него, как и у меня, наверно, осталось здесь, в родительском доме, что-нибудь из старого платья. Мы, без сомнения, подберем тебе приличный костюм на этот случай.

И верно, братья общими усилиями обрядили Юсси и в довершение надели ему на голову старый котелок господина Эрика. Глядя на этот маскарад, братья втайне посмеивались, но, тем не менее, были довольны.

Юсси все видел, но решил не обижаться, так как знал, что братья уж не потребуют своей одежды назад. К тому же он хотел просить господина судью, не посодействует ли он насчет контракта.

— Неужели договор был заключен только на срок пребывания моего отца в должности?

— Так точно.

— Почему же вы не оформили его на более длительный срок?

— Я говорил, да господин пробст неохотно слушал… А потом он захворал, и я уж не смел беспокоить.

— Но ведь по этому договору ты получил разрешение основать новую торппу?

— Так точно... И приходский совет одобрил.

— Ну вот. Тогда тебе нечего беспокоиться. Несомненно, преемник моего отца утвердит договор. Условия аренды он, конечно, может изменить, но можешь не бояться, он тебя не сгонит — какая ему от этого польза? При ревизии церковного имения торппаря могут согнать, если торппа его запущена, но тебе-то этого нечего опасаться: твоя работа сама за себя говорит.

— А может, вы, господин судья, напишете мне какое-нибудь ходатайство от имени руустинны?

Судья согласился, так как это ему ничего не стоило. Он написал рекомендательное письмо, не скупясь на похвалы Юсси, и засвидетельствовал, что Юсси безупречный работник — честный, старательный, трезвый и, безусловно, заслуживающий доверия. Добавив, что руустинна считает своим долгом сообщить преемнику своего мужа последнее желание покойного, дабы преемник этот благосклонно утвердил прежний арендный договор — «принимая во внимание, что упомянутый Йоханнес Вильхельм сын Антреса сам, в одиночку поднял, расчистил, освоил новь и построил торппу без малейшей помощи и займа из церковных средств, благодаря чему он несомненно заслужил право пользования торппой, хотя пробст, мой покойный супруг, и не пожелал связывать юридически своего преемника».

Руустинна подписала эту бумагу, и судья вручил ее Юсси.

— Отдашь это тому, кто будет назначен на место моего отца. Временному управляющему ничего говорить не надо, так как он этих дел касаться не будет.

— Большое вам спасибо.

— Ну, ничего, ничего... Только ты подстригись перед похоронами.

И господин Карл пошел к гостям. Шумная толпа заполонила пасторат. Лишь немногие близкие еще помнили о теле пробста, покоившемся в «холодной комнате». У гостей были свои дела и заботы, свои разговоры и настроения, никак не связанные со смертью старого священника.

Рекомендательное письмо успокоило Юсси. Алма, которая была вообще грамотнее мужа, много раз читала и перечитывала его вслух, потому что содержание письма приятно льстило их самолюбию. Когда начинались похвалы его честности, трудолюбию и трезвости, Юсси старался сохранять сугубо деловитое спокойствие, словно речь шла не о нем, а о справедливости вообще.

Алма положила письмо в библию — туда же, где лежал их арендный договор. Она улыбнулась не без гордости и сказала:

— Неужто ты и теперь еще не веришь? Кто после такой бумаги посмеет изменить