Картина была такой, как запомнилась мне, но теперь я мог рассмотреть все детали. Рядом с собакой в тени сидела старушка; к ее ногам был прислонен зонт. В правой части картины было еще три фигуры: двое мужчин и молодая девушка. Один из мужчин повернулся спиной, он держал в левой руке саквояж. Другой стоял в дверном проеме, глядя на юношу и женщину. Мой взгляд остановился на дощечке с названием под рамкой. «Прощание с домом». Томас Ховенден.[36]

Придерживаясь для опоры за переднюю спинку кровати, я слез с матраса и встал на пол. Несмотря на всю мою осторожность, комната опять поплыла у меня перед глазами, погружаясь во тьму. Чтобы не упасть, мне пришлось изо всех сил ухватиться за спинку кровати. Но все-таки в конце концов я плюхнулся на кровать и некоторое время сидел с закрытыми глазами, чувствуя, как голова словно перекатывается у меня по плечам. «Не дай мне потерять это», – молил я, не имея представления, к кому обращаюсь.

Через некоторое время это ощущение ослабло, и я снова открыл глаза, устремив взор на тонкий растительный орнамент коврика. Когда в голове немного прояснилось, я взглянул в сторону комода. Один из его нижних ящиков был немного выдвинут, и там виднелась рубашка. Я в замешательстве уставился на нее. Это моя рубашка?

И снова, невероятно медленно, до меня дошло. Рубашка, конечно, принадлежит человеку, снимающему этот номер. Мне повезло попасть в эту комнату в его отсутствие.

Я поднял глаза к люстре, свисающей с потолка. Каждый из четырех стеклянных абажуров был прикреплен к концу изогнутого металлического стержня в форме трубки. Электричество, подумал я. Вообще-то я знал, что оно у них есть, но сейчас почему-то удивился.

Опустив взгляд, я посмотрел на шкаф, стоящий на том же месте. Его дверцы были распахнуты, и я увидел два висящих там костюма, пару ботинок под ними и две шляпы на верхней полке. Я тупо смотрел на них в течение нескольких минут, пока вдруг до меня не дошло, что в комнату в любой момент может вернуться владелец этих вещей. Надо было уходить.

И тут меня словно осенило.

Я в том же месте, что и Элиза.

Я слишком резко попытался встать, и снова меня чуть не поглотил кружащийся мрак. Теперь не позволю себе опуститься на кровать. Вцепившись в спинку кровати, я сделал несколько судорожных вздохов, пока головокружение не уменьшилось. Потом отпустил спинку и попытался встать самостоятельно, но в тот же миг принужден был опять ухватиться за тяжелое дерево.

«Господи, – подумал я. – Неужели так будет продолжаться? Как же я собираюсь перемещаться по гостинице, если не могу даже подняться?»

Сжав зубы, я заставил себя отпустить спинку кровати, борясь с желанием вновь за нее ухватиться, и, качаясь, встал на ноги, как младенец, собирающийся сделать первый шаг. Сравнение вполне уместное. Как человек из 1896 года я был, почти буквально, новорожденным и принужден был учиться обращению со своими конечностями в этом новом, незнакомом мире.

Наконец дрожь прошла, и, сделав глубокий вдох для храбрости (мне пришло в голову, что я вдыхаю воздух 1896-го), я попытался шагнуть. Ноги у меня готовы были подогнуться, и следующий шаг получился вбок, как у пьяного. Я стал лихорадочно переставлять ноги, наклонившись вперед и растопырив руки в стороны наподобие чудовища Франкенштейна. Мне с трудом удалось добраться до комода, не упав. Привалившись к нему, я оперся о комод обеими руками и поглядел в зеркало. Мое отражение было размытым, словно я смотрел на воду, покрытую рябью. Я закрыл глаза.

Думаю, прошло больше минуты. Я открыл глаза и опять посмотрел в зеркало, вздрогнув при виде своего бледного лица. Я был похож на человека, вставшего со смертного одра. Я подумал, не было ли это сопутствующим путешествию во времени обстоятельством.

– Полагаю, ты оставил там всю свою кровь, – сказал я бледнолицему незнакомцу в зеркале.

Он вздрогнул от неожиданности при звуке моего голоса, потом вяло улыбнулся. Я увидел, как задвигался его кадык, когда он сглотнул.

– Но у тебя все же получится, – уверил его я.

Он согласно кивнул.

Я взглянул на верх комода, удивляясь тому, что не сшиб ни один из находящихся там предметов: чашку для бритья с золотой каемкой, в которой стоял перевернутый помазок; опасную бритву с ручкой из слоновой кости; богато украшенную щетку и еще нечто непонятное, похожее на серебряную рукоятку ножа.

Из любопытства я взял предмет в правую руку и стал внимательно рассматривать. И все же непонятно было, что это такое. Левой рукой я взялся за ленточку с узелками и вытянул из рукоятки пучок узких матерчатых завязок, перехваченных ленточкой. Верхняя полоска была сделана из тонкого металла, на ней были выгравированы слова: «Излечиваю все раны, за исключением любовных». Я почувствовал, что обратная сторона одной из завязок липкая, и, немного поразмышляв, решил, что это какое-то кровоостанавливающее средство при порезах от бритья.

Засунув полоски обратно в футляр, я положил его на место. Надо было выбраться из номера до прихода хозяина. Я похолодел, представив себе перспективу объяснений по поводу моего присутствия. До чего нелепо после удачного путешествия в 1896 год кончить арестом за незаконное вторжение. Употребляют ли они это выражение?

Теперь я мог стоять без опоры, хотя и с трудом. Я снова взглянул на изможденного человека в зеркале. Как я все это сделаю? Мне трудно было держаться на ногах. И очень удручала мысль о блуждании по бесконечным коридорам в поисках Элизы.

Я поймал себя на том, что смотрю на щетку. На ней были начертаны слова: «Совсем чуть-чуть». Взяв ее, я вздрогнул: внутри раздался булькающий звук. И снова мой мозг никак не мог уловить смысл этих слов. Наконец я понял, что «совсем чуть-чуть» относится к чему-то помимо вычищенной одежды.

Пытаясь повернуть рукоятку щетки, я опять был беспомощным, как ребенок. Собственная слабость меня ужасала. Когда рукоятка чуть подалась, я уверился в том, что в этом новом окружении я не смогу ни с чем справиться.

Я медленно открутил черенок и поднес к носу отверстие в щетке. Мне в ноздри ударил резкий запах бренди, защипало глаза, и я закашлялся. Отодвинув флягу в сторону, я подождал немного, прежде чем сделать глоток.

Гортань словно обожгло огнем, и я судорожно вздохнул. Я сотрясался от приступа кашля и едва не выронил флягу. К моему ужасу, теперь собственное тело казалось мне тяжелым, но хрупким стеклом, готовым рассыпаться даже от слабого кашля. Я пытался справиться с удушьем, всем телом навалившись на комод и закрыв глаза, с искаженным от усилий лицом.

Когда приступ кашля наконец прекратился, я взглянул на свое отражение затуманенными от слез глазами. Привинтив рукоятку к щетке, положил ее на место и потер глаза. Отражение в зеркале стало четким. Вид у меня был по-прежнему потрясенным, но на щеках появились признаки румянца. Неудивительно, что коньяк рекомендуется применять при сердечных приступах, подумал я. Заглядывая в частично выдвинутый ящик, я чувствовал, как коньяк, наподобие каустического клея, собирает меня из кусочков. Рядом с рубашкой я увидел открытую коробку с позолоченными запонками, рядом с ней журнал, озаглавленный «Пятицентовая библиотечка знатока».