Даже мне – если откровенно, далеко не эстету – невооруженным глазом видать, что нарядилась она по-дурацки, как старая клоунесса с безрадостным типовым фейсом.

– Поговорим в машине, – буркает она, мельком мазнув по мне мрачным взглядом.

– Позвольте помочь, – галантно предлагаю я, указывая на пакеты.

Она с сомнением смотрит на мою трость и милостиво разрешает:

– Если вам не трудно…

Но в ее тусклом монотонном голосе появляется что-то вроде теплоты.

Мы выходим вдвоем из торгового центра, таща каждый по пакету. Нас обступает мутный апрельский день. Моросит противный дождь, «смывая все следы», как пишут поэты. Это его работа, нудная и грязная. Похоже, он у нас гастарбайтер. Вообще в нашем городке, как во всей Руси великой, два самых главных работника ЖКХ: дождь и снег. Один смывает, другой скрывает.

Стасина машинешка – ярко-оранжевый «жучок», горящий среди черных, белых и темно-синих машин, как ломтик апельсина. Мы закидываем пакеты в багажник. И я задаю сам себе удивленный вопрос: почему эта толстоватая мрачная женщина, которой явно за сорок, наряжается так пестро и катается в апельсинной машинешке, точно отвязная двадцатилетняя герла?

Она усаживается за руль, я примащиваюсь рядышком.

– Ну, спрашивайте, – вяло произносит она. – Только учтите, мне ничего не известно.

– Да мне многого и не надо, – почти нежно воркую я, стараясь хоть как-то растопить ледок ее невеселого усталого равнодушия. – Из всех Болонских, проживающих в нашем мегаполисе, вы последняя, не охваченная общением со мной. Хотелось бы восполнить этот пробел.

И я улыбаюсь ей так широко и сладко, как, наверное, никому и никогда, даже Анне.

– Ошибаетесь, – говорит она, – в городе есть еще одна Болонская.

– Вот как? Кто такая?

– Не имею понятия. Просто однажды кто-то сказал, что здесь живет еще одна наша родственница. Дальняя.

– А кто именно сказал?

– Не помню, честное слово… Не приснилось же это мне! – выкрикивает она с неожиданной злостью.

– Что вы! – прикладываю ладошку к груди. – Охотно верю!

Я бы и руками замахал, но боюсь неловким движением задеть Стасину голову. Эта невзрачная тетка, от которой я ничего путного не ожидал, с места в карьер выдала довольно занятную информацию к размышлению. Которая, возможно, недостоверна, но лиха беда начало! Теперь я боюсь только одного: что Стася замолчит и замкнется.

– Скажите, Станислава, что вы думаете о смерти Ники?

– Ничего не думаю, – насупясь, бормочет она. – Задавайте свои вопросы, и закончим.

И я опять изумляюсь тому, насколько ее внешний вид не соответствует поведению. Ей бы одеваться в черно-серо-коричневое, такое же усредненное, как она сама, и ездить на черной тачке. Может, она хочет понравиться своему холеному муженьку-дворянину?

Это было бы забавно.

– Но я и задал вопрос, – извиняющимся тоном говорю я. – Впрочем, если вы не желаете на него отвечать, то…

– Желаю, не желаю, какая разница, – угрюмится Стася. – Только вряд ли мой ответ придется вам по душе.

– Приму любой.

– Нику я почти не знала… – начинает жена Витюни, и я про себя уныло вздыхаю, предвидя, что она пробурчит дальше. Но продолжение оказывается неожиданным. – По-моему, она была шлюшкой. Молоденькой шлюшкой, но с большими перспективами. Если б она не умерла, стала бы шлюхой высшей пробы. То, что она покончила с собой, свидетельствует о многом. Ей надоела такая паскудная жизнь. Ее тошнило от себя самой.

– Странно получается, Станислава. Вы предупредили, что почти ничего о Нике не знаете, а отзываетесь о ней, как о последней швали.

– Я просто высказала свое мнение, – в ее напряженном голосе вибрирует подавленное раздражение.

– Вы ненавидите ее? – мягко спрашиваю я, причем нарочно произношу ненавидите вместо ненавидели, как будто Ника еще жива.

– Вот еще! – фыркает она. – Много чести будет.

И на меня внезапно накатывает вдохновение. Смутно, как будто сквозь редеющий туман начинаю различать разгадку смерти Ники.

– А что вы скажете, Станислава, – спрашиваю с бьющимся сердцем, – о других женщинах из семейства Болонских?

И со страхом жду: ох, пошлет она меня подальше и прекратит разговор. Но нет – отвечает охотно, хотя и немногословно:

– Жена Стаса была достойной женщиной. Умной, работящей. Верной.

Последнее слово она отчеканивает весомо, тяжело, как бы отдельно, и я понимаю, что верность в ее иерархии ценностей стоит на первом месте.

– А Зоя?

Как принято выражаться в подобных случаях, по ее лицу пробегает тень. Короче, ее физию слегка перекашивает.

– Это проститутка почище Ники! – выпаливает она, и мне кажется, что «жучок» едва заметно вибрирует от переполнившей кабинку злобы. – С виду тихоня, а сама…

Стася не договаривает, только сдержанно сопит, как закипевший чайник, но это сопение красноречивее слов. Меня слегка коробит: Зоя показалась мне привлекательной и уютной. От слов Стаси она словно бы съеживается в моих воспоминаниях и отодвигается куда-то в темноту.

– Но уж Маша-то, надеюсь, перед вами ничем не провинилась, – все еще мягко произношу я и ощущаю в своем голосе предательскую досаду. – Вроде бы нормальная девчонка…

– Этой вообще не следовало появляться на свет, – со злобным шипением выдавливает из себя Стася. – Несчастное создание… Все, я больше говорить не желаю. Хватит. Надоело.

И умолкает. Похоже, выплеснула в меня все, что долгие годы копилось в ее душе – точнее, самое верхнее, бурлившее и пенившееся.

А что у нее там, в темной непроглядной глубине?

Загадка.

* * *

Хорошо сказал Пушкин: «Пылай, камин, в моей пустынной келье, а ты, вино, осенней стужи друг, пролей мне в грудь отрадное похмелье, минутное забвенье горьких мук». Чего уж там, мастер художественного слова.

Мне лично забвенье горьких мук дает пиво отечественного разлива. И в осеннюю стужу, и в весеннюю, и в зимнюю. И уж тем более – в летний зной. Таким меня соорудил пивоман отец. И ничего тут не попишешь: мой друг – не аристократическое вино, а плебейское пивцо. Которое веселит и греет мое хладеющее с годами сердце.

А вообще, если разобраться, кто (кроме пива) мои друзья?

Считаем.

Анна – и друг, и любимая.

Акулыч – стопроцентный проверенный кореш.

Сверчок и Кондор скорее хорошие приятели, чем друзья… Гудок? Нет, вряд ли. Добрый старый знакомый, не более. А вот Шуз, Щербатый, Алеша были мне при жизни приятелями, а ушли в мир иной – стали друзьями.

Еще?