Пауза.

– Я, конечно, не хочу сказать, что как-то от этого страдала. Конечно, тогда мне казалось, что мать ее слишком балует, но теперь уже так не думаю. Я к тому, что у нас с сестрой не было общего детства, какой-то общей истории… И теперь, даже захоти мы как-то сблизиться, честно скажу: что для этого нужно делать – я понятия не имею. Понимаешь, о чем я?

– Вроде да.

Мари умолкает.

– Я тогда в баре подумал, – говорит Такахаси. – По-моему, она всю жизнь испытывает перед тобой какой-то комплекс.

– Комплекс? – удивляется Мари. – Передо мной?

– Ну да.

– Не наоборот?

– Не наоборот.

– С чего ты взял?

– Ну как же… Ты всегда хорошо представляла, чего в жизни хочешь. Могла сказать «нет», когда считала нужным. Любые ситуации поворачивала куда тебе нравится. А Эри так не умела. У нее с детства будто служба такая – играть роли, которые ей дают, и удовлетворять собой окружающих. Как ты и заметила: всю жизнь работала Белоснежкой. И действительно везде была нарасхват. Так, что хоть волком вой. А потому в самом важном возрасте не смогла… принять свою форму, что ли? В общем, если слово «комплекс» для тебя слишком сильное, можно и проще сказать: она всю дорогу тебе завидовала, разве нет?

– То есть… Эри сама тебе так сказала?

– Да нет. Просто я обобщил все ее истории и попробовал сделать вывод. Если ошибся – по-моему, не намного.

– А мне кажется, ты преувеличиваешь, – говорит Мари. – Конечно, с одной стороны я жила независимей, чем она. Это я и сама понимаю. Только что эта независимость мне дала? Ноль без палочки – ни работы любимой, ни сил почти никаких. Ни специальных знаний, ни выдающихся мозгов. Не красавица – и не нужна никому особо. Можно подумать, мне с этой независимостью удалось принять какую-то форму! Бреду по жизни, как бог на душу положит, а у самой ножки заплетаются… Чему тут завидовать?

– Ну, у тебя сейчас возраст такой. Подготовительная стадия не закончилась. Сделать выбор – штука непростая. Время занимает. С твоим характером лучше не торопиться…

– Той девчонке тоже было девятнадцать, – вдруг говорит Мари.

– Какой девчонке?

– Там, в «Альфавиле», какой-то подонок избил до полусмерти китаянку. И всю ее одежду с собой утащил. Очень красивая девочка. Только голая и вся в крови. В ее мире не бывает «подготовительных стадий». И про «характер, с которым лучше не торопиться», ей никто не объяснит. Не правда ли?

Такахаси молча кивает.

– Я, как только ее увидела, тут же захотела с ней подружиться. Очень сильно. Повстречайся мы в другом месте и в другое время – сто процентов, мы бы здорово сошлись. Я такое почти никогда ни к кому не чувствовала. А точнее, вообще никогда.

– Хм-м.

– Только наши с ней миры нигде не пересекаются, вот в чем беда. Слишком они разные. И я ничего с этим поделать не могу. Сколько бы ни старалась…

– Это верно.

– И все-таки странно. Мы с ней пробыли вместе совсем чуть-чуть. А она мне будто в душу вселилась. Стала частью меня, понимаешь? Не могу по-другому объяснить…

– Ты чувствуешь, как ей больно?

– Да… Наверное.

Такахаси глубоко задумывается. И наконец говорит:

– Послушай. А может, тебе стоит представить такую картинку… Будто твоя сестра находится в каком-то другом «Альфавиле», и кто-то другой над ней издевается. А она неслышно кричит. И истекает невидимой кровью.

– Это что, такая метафора?

– Вроде того, – кивает он.

– Значит, у тебя такое впечатление от ее рассказов?

– Из ее рассказов я понял одно: у твоей сестры – куча проблем, из которых она в одиночку не может выбраться. Она просит о помощи. И высказывает это как может. Так что эта картинка – не метафора, и даже не впечатление. А кое-что поконкретнее.

Мари встает со скамейки и смотрит в ночное небо. Подходит к качелям. Палые листья под ее желтыми кроссовками звонко шуршат на всю округу. Она садится на сиденье качелей и проверяет канаты на прочность. Такахаси тоже встает со скамейки, так же шурша листьями, подходит и усаживается на качели рядом.

– Моя сестра сейчас спит, – говорит она так, словно доверяет ему страшную тайну. – Очень, очень крепко.

– Сейчас все спят, – кивает он. – В такое-то время…

– Я не об этом, – качает Мари головой. – Она не собирается просыпаться.

03:58 am

Офис Сиракавы.

Сам Сиракава, по пояс голый, лежит на коврике для йоги и качает пресс. Его сорочка и галстук свисают со спинки кресла, часы и очки аккуратно сложены на столе. Телом он худ, но грудь широкая, на талии – ни складки жира. Мышцы накачанные. Без одежды он совсем не похож на себя одетого. Дыша глубоко и свободно, Сиракава быстро поднимает верхнюю часть тела, наклоняется влево, вправо, ложится и начинает снова. Капельки пота на плечах и груди поблескивают от люминесцентных ламп. В портативном CD-плейере звучит кантата Скарлатти в исполнении Брайана Асавы [11]. Расслабленная мелодия довольно странно сочетается с напряженными мышцами, но Сиракава подчиняет тело ее неспешному ритму. Похоже, такая ночная гимнастика – по завершении работы, перед уходом домой, в полном одиночестве под классическую музыку – давно вошла у него в привычку. Его движения уверенны и систематичны.

Согнувшись и разогнувшись заданное количество раз, он встает, сворачивает коврик и убирает в шкафчик для одежды. Достает с полки белое полотенце, пластиковый пакет и, прихватив вещи со стола и кресла, идет в туалет. Достает из пакета мыло, умывается, вытирает полотенцем лицо, шею, плечи, торс. Выполняя все операции одну за другой без единого лишнего жеста. Дверь туалета остается открытой; арии Скарлатти слышны и здесь. Иногда он мурлычет, подпевая мелодии семнадцатого века. Вынимает из пакета дезодорант, спрыскивает подмышки. Наклоняет голову, проверяет запах. Несколько раз сжимает и разжимает правую ладонь. Теперь пальцы двигаются свободнее. Хотя боль до конца не прошла.

Он достает щетку для волос, причесывается. Над висками открываются небольшие залысины, но лоб достаточно красив, и до впечатления, будто чего-то не хватает, пока далеко. Он надевает очки, облачается в сорочку, повязывает галстук. Темно-синий, с пейслийским узором – на светло-серую сорочку. Глядя в зеркало, выравнивает воротничок и поправляет вмятинку под узлом.

Сиракава кладет ладони на край умывальника и пристально изучает лицо в зеркале. Он смотрит на это лицо очень долго, не двигая ни единым мускулом, не моргая и не дыша. Надеясь, что на этом лице проступит что-то еще. Он отключает все чувства, опустошает сознание, замораживает логику и, насколько возможно, останавливает ход времени в собственном теле. Его цель предельно проста. Он пытается вставить себя в окружающий фон – и увидеть мир нейтральным, как натюрморт.