более счастливые результаты, чем результаты, описанные нами выше. Дарвин доказал, что «естественный подбор», соединенный со стремлением к видоизменениям и к наследственности видоизменений, есть одна из главных, но, как я полагаю, не единственная причина той эволюции, благодаря которой все живые существа, начиная с самых низших, достигли своей теперешней организации и приспособления к своему образу жизни. Эта истина сделалась слишком общеизвестной, и я должен извиниться в том, что привожу ее. И, однако, смешно сказать, именно теперь, когда эта истина принята большинством просвещенных людей, теперь, когда они прониклись благодетельным влиянием продолжительности жизни наиболее способных до такой степени, что, по-видимому, не должны бы парализовать ее действие, они, более чем в какую бы ни было отдаленную историческую эпоху, напрягают все свои силы для продолжения существования самых неспособных.

Но постулат, согласно которому люди считаются разумными существами, постоянно приводит нас к чрезвычайно далеким от истины заключениям.

«Да, в самом деле: ваш принцип выведен из жизни животных, а потому это – животный принцип. Вы не убедите меня в том, что люди должны подчиняться тем правилам, которым подчиняются животные. Мне нет никакого дела до ваших аргументов, взятых из естественной истории. Моя совесть внушает мне, что слабым и несчастным следует помогать и что если эгоисты не хотят помогать им, то их следует принудить к тому законом. Не говорите мне, что млеко человеческой благости должно быть расточаемо только в индивидуальных сношениях, а правительства должны воздавать каждому лишь по самой строгой справедливости. Всякий человек, одаренный малейшей долей симпатии, должен чувствовать, что надо устранять голод, страдание и грязь и что если частные учреждения не достигают цели, то вмешательство правительства необходимо».

Такое возражение сделают мне из десяти человек девять. Некоторые, конечно, говорят под влиянием столь сильной симпатии, что они не могут видеть человеческое страдание без чувства нетерпения, а потом становятся неспособными думать об отдаленных последствиях. Что касается чувствительности других, то к ней можно отнестись с некоторым недоверием. Люди, которые то в том, то в другом случае выражают крайнее возмущение, когда видят, что правительство, ради поддержания наших якобы национальных «интересов» или нашего национального «престижа», не спешит посылать на край света несколько тысяч человек, причем часть из этих тысяч, истребляя другие тысячи людей, ради того, что мы подозреваем их во враждебных намерениях, или видим для себя угрозу в их учреждениях, или же хотим захватить их территорию для наших колонистов. Такие люди, говорю я, право же не могут быть воодушевлены столь нежными чувствами, чтобы вид страданий бедняка был для них невыносим. Не следует также восхищаться гуманностью тех людей, что требуют политики, разрушающей общества, которые идут по пути прогресса и взирают затем с циничным равнодушием на оставленную после разрушения путаницу, сопровождаемую печальным кортежем нищеты и смерти. Те, кто во время войны, когда буры с успехом отстаивали свою независимость, злились на то, что правительство не хотело поддержать британскую «честь», обрекая на смерть и страдания все большее и большее число наших солдат и их противников, не могут быть такими «восторженными гуманистами», какими они желали бы показать себя, защищая мнения, подобные изложенным выше. В действительности эта показная чувствительность, не допускающая людей смотреть на страдания, причиняемые «борьбой за жизнь», бесшумно происходящей вокруг них, отлично мирится в их душе с той бесчувственностью, которая не только терпит настоящие битвы, но еще и находит удовольствие смотреть на них. Об этом удовольствии говорит нам успех продажи иллюстрированных газет, содержащих сцены избиений, и жадность, с которой читаются подробные отчеты о кровавых битвах. Нам не могут поставить в вину недоверие к искренности людей, которые уверяют, что содрогаются при мысли о страданиях, переносимых главным образом людьми ленивыми и беспечными, и которые, тем не менее, раскупили тридцать одно издание «пяти решительных сражений мира», чтобы насладиться рассказами о кровопролитиях. Еще более удивительным представляется контраст между кажущейся чувствительностью и действительной жестокостью тех, которые желали бы перевернуть естественное течение жизни, чтобы облегчить немедленно страдания даже ценою гораздо больших страданий в будущем. При других обстоятельствах вы услышите, как те же лица, без всякой заботы о жизни своих ближних, будут утверждать, что в интересах человечества вообще следует истреблять низшие расы и заменять их высшими. Итак, к нашему удивлению, люди не могут с полным спокойствием думать о страданиях, сопровождающих борьбу за существование, которая ведется без насилия среди членов одного и того же общества, и могут смотреть безмятежно на самую страшную форму тех же страданий, когда они огнем и мечом причиняются целым общинам. Поэтому мне кажется, что такое притворное великодушие по отношению к «меньшим братьям» внутри страны не заслуживает большого уважения, когда люди со спокойным сердцем жертвуют своими же «меньшими братьями» вне страны.

Но этот чрезмерный интерес, проявляемый к людям нашей расы, и полное равнодушие к людям чужой расы кажутся нам еще менее достойными уважения, когда мы видим, как они проявляются. Если бы этот интерес побуждал к личным усилиям, чтобы облегчить участь несчастных, его можно было бы одобрить по справедливости. Если бы большое число людей, щеголяющих этим дешевым состраданием, походило на малое число тех, которые неустанно, неделя за неделей и год за годом, посвящают значительную часть своего времени на то, чтобы помогать, ободрять, а иногда и веселить своих ближних, дошедших до нищеты вследствие несчастий, вследствие своей неспособности или дурного поведения, мы бы, не колеблясь, преклонились перед ними. Чем больше будет мужчин и женщин, доставляющих бедным средства помогать себе собственными усилиями, выказывающих свое участие к ним лично, а не через уполномоченных лиц, тем более мы будем радоваться этому. Но большинство лиц, желающих посредством законов облегчать участь несчастных и неосторожных, предполагают совершать это дело с весьма малыми издержками для себя, главным же образом за счет других, иногда спрашивая на то их согласие, а иногда и вовсе не спрашивая его. Больше того: те, которых хотят таким образом принудить оказывать благодеяния несчастным, очень часто сами нуждаются в благодеяниях. Бедные, достойные участия, всегда находятся в числе тех, которых обременяют налогами ради оказания помощи бедным, вовсе не стоящим никакого участия. Как при прежнем законе о бедных прилежный и предусмотрительный труженик ради того, чтобы негодяи не страдали, был принужден платить до тех пор, пока он не падал под бременем налогов и сам не был принужден искать приюта в рабочем доме, точно так же и теперь местное обложение в больших городах доходит до такой цифры, за которую «перейти нельзя, не подвергая жестоким