В середине восьмидесятых, когда мне было около сорока пяти лет, я решил поменять квартиру. Трехкомнатная, доставшаяся мне от покойных родителей, в которой мы почти пятнадцать лет обитали вдвоем с Алиной, стала не нужной. Более того, оказалась мне в тягость. Совместных детей у нас не получилось, а моя дочь от первого брака жила с мужем и детьми в Одессе. Алина внезапно умерла (а была она на двенадцать лет меня моложе). Ежедневные встречи с привычным обжитым пространством и разными мелочами напоминали мне о нашей обломившейся жизни, отдаваясь в сердце болезненными уколами.

Блузка с вертикальными голубыми и белыми полосками, которая так шла Алине. Выбросить или отдать кому-нибудь ее я не мог, не смел расстаться. Или кресло, мягкий стул с подлокотниками. Его я решил подарить Алине ко дню рождения, чтоб ей было удобнее сидеть за письменным столом. Сделал заказ, кресло привезли с опозданием на месяц. А еще через два месяца Алина умерла… Попадались на глаза ее тапочки, бессмысленные подарочные вазы и тарелки, какие-то поздравительные картинки, бусы, серьги, кошелечки, папки со ставшими теперь ненужными документами. Пачка не проверенных Алиной школьных сочинений. Полотенце, которым она укутывала свои пышные волосы после мытья. Словом, разнообразные материальные следы ушедшей безвозвратно, угасшей жизни. Или истаявшего нашего времени? Мучили мысли о ремонте, который мы с ней планировали на ближайшую весну, да так и не успели начать. Обычно, допустим, заваривая кофе в неуклюжей массивной кружке, я просто ею привычно пользовался. Но изредка вдруг взрывалось яркое воспоминание про то, как мы внезапно увидели эту неказистую поделку провинциального местпрома в каком-то костромском магазине и обрадовались. Я всегда любил большие кружки, да все не находил подходящую, а тут – нате, попалась… Воспоминания эти были по-настоящему физически мучительными…

Короче, я решил сменить эту квартиру на однокомнатную, и два года только тем и занимался, что подыскивал варианты обмена. Ничего не помню из этих двух лет. Были они пусты, квартирные хлопоты свершались как-то механически, и если кто-нибудь сейчас спросит у меня совета, как действовать в подобных ситуациях, я ничего не смогу подсказать. Забыл начисто. Да и времена теперь иные, все делается по-другому. Незадолго до переезда, собравшись с силами, покидал в мешок большую часть того, что можно было бы назвать осколками прежней жизни, и вынес на помойку. Кое-что немногое, особенно мне дорогое, взял с собой. Проснувшись в первый раз на новом месте, я вдруг, вместо радости обретения свободной жизни, обнаружил, что мучительные воспоминания никуда не делись, да еще присоединилось к ним чувство стыда. Я ощутил себя изменником, предавшим нашу совместную с Алиной прежнюю жизнь. И, чтобы убедить высшие силы, что я все же не совсем уж предатель, а если и предатель, то поневоле, вбил гвоздь и повесил на стенку плечики с Алининой полосатой блузкой. Там она висит и поныне, впитывая табачный дым. Иногда ее приходится стирать.

Между тем я получил солидную доплату и, можно сказать, стал по тогдашним советским меркам почти богатым. Так же, как старая, новая моя квартира находилась в центре Петербурга (тогда еще Ленинграда). В прежней окна смотрели на узкую улицу, по которой то и дело громыхали трамваи. Окна новой выходили во двор, прямо на высокий, в грязно-желтых разводах брандмауэр. Здесь царила мертвая тишина, только иногда сильно кричали вороны. Вначале, после прежнего трамвайного лязга, тишина угнетала, а потом, по прошествии некоторого времени, стала привычной.

Брандмауэр, к счастью, загораживал не весь окоем. Между этим брандмауэром и еще одной такой же глухой стеной возникал довольно широкий разрыв. В нем, как в незавершенной сверху раме, можно было увидеть близко внизу бурую крышу двухэтажного какого-то строения, дальше – четырех этажный охристый дом вычурной архитектуры с башней. На краю башенного карниза примостилась белого, грязноватого от времени металла фигура гения с металлическим же факелом в руке. За башней, чуть левее, был виден поворот канала, его бесконечная прямая и стремительная после поворота перспектива постепенно таяла, растворяясь вместе с далекими домами, окнами, крышами и мансардами в белесом сыром воздухе. Пожалуй, слегка утихомиривал мою тоску и угрызения совести только этот вид из окна.

Наверное, теперь мне нужно сообщить кое-что о себе, хотя подлинными и главными персонажами моих записок являются совсем другие люди. Однако завязка истории, заставившей меня обратиться к литературному труду, прочно связана с моим пристрастием к выразительным городским пейзажам, и в том числе к тому, который пребывает до сих пор за окном моей квартиры. Пожалуй, я остановил свой выбор именно на этой квартире благодаря заоконному виду. С детства, лет с двенадцати, я занимался фотографией. По натуре я – меланхолик и интроверт. Снимал более всего городские пейзажи, которые тогда кто-то из «старших товарищей» назвал упадочными, а теперь их, наверное, определили бы как депрессивные. К окончанию школы, владея фотографическим ремеслом, я решил стать журналистом. Потренировался в писанине, что-то получилось, и меня приняли на журналистский факультет. После университета попал в редакцию молодежной газеты. Фотографический дар мой оказался не востребованным. Мешала конкуренция штатных фотографов. Пришлось писать мелкие статейки и брать интервью у комсомольских функционеров, доярок, свинарок, у «передовиков производства» обувной фабрики или метростроя. Тексты мои были куцыми. Какой из интроверта интервьюер! Настоящий журналист – экстраверт, харизматик, умеющий так обаять и уболтать свою жертву, что она сама, раскинув лапки, выкладывает ему все самое дорогое и интимное. Тут подвернулась должность руководителя фотостудии в районном Доме пионеров и школьников, я навсегда расстался с журналистикой, и до недавнего времени, хоть и с перерывом на несколько лет, учил недорослей фотографическим премудростям. Только Дом пионеров теперь высокопарно именуют Домом творчества юных. В свободное от преподавания время сам фотографировал, а с конца восьмидесятых стал иногда устраивать выставки.

Предыдущий хозяин моей новой квартиры оставил ее чистой и свободной от всякого барахла. Но в стенном шкафу, ниша которого была кем-то когда-то выдолблена в толстой несущей стене, он, по договоренности со мной, оставил дощечки, рейки, обрезки картона, фанеры и прочий строительный материал. Печатать фотографии я мог только в ванной, а огромный мой увеличитель нужно было куда-то прятать в свободное от фотографических занятий время. Я решил устроить ему жилище в стенном шкафу. Для начала оттуда нужно было все выгрести, а потом из этих же реек и дощечек соорудить полки. Ну, я и выгреб. Внизу обнаружилась треснувшая фанерка, когда-то точно вписанная в днище шкафа. Похоже, там она исполняла роль половой доски. Видимо, от попавшей случайной влаги ее повело, покоробило, и один ее край сильно загибался вверх. Требовалась замена. Дернул, фанерка не поддавалась. Потянул сильнее и оторвал. Открылось некое пространство, в котором стопкой лежали какие-то папки.

Тайник! Должен сознаться, я всегда любил детективы, поэтому всерьез разволновался, позабыв о мучившем меня ощущении предательства. Папок оказалось три. Я вытащил их, уселся за стол, включил настольную лампу, потому что уже начинались ранние осенние сумерки, и раскрыл первую.