Представитель общества, находящегося в осаде со стороны гораздо более мощных стран и сильно отличающихся культур, имеет выбор. Он может попытаться преодолеть культурные различия, перенять манеры тех, кто в военной области гораздо сильнее, и, таким образом, не поддаться искушению пренебрежительного отношения к тем, кто по своей культуре отличается от тебя самого. Или он может настоять на правомерности существования своей собственной культуры, пропагандируя особые ее черты и добиваясь уважения силой своей убежденности.

В XIX веке японские руководители пошли по первому пути, в чем им помог тот факт, что, когда они столкнулись с Западом, их страна уже шла по пути индустриализации и демонстрировала социальную сплоченность. У Ли Хунчжана, представлявшего разрушаемую восстаниями страну и нуждавшегося в иностранной помощи для их подавления, такой возможности не было. Не мог он отказаться от своего конфуцианского прошлого, какие бы преимущества это ему ни давало.

Отчет о поездках Ли Хунчжана по стране может послужить печальной иллюстрацией карты массовых волнений в Китае: в течение одного характерного периода 1869–1871 годов он оказывался то в юго-западной части страны, где французские представители заявили протест по поводу антихристианских мятежей; то на севере, где разразилась новая серия мятежей; снова далеко на юго-западе, где племя из числа национальных меньшинств, проживающих на границе с Вьетнамом, подняло восстание; потом на северо-западе, чтобы заняться крупным мусульманским восстанием; оттуда отправился в порт Тяньцзиня на северо-востоке, где из-за убийств христиан появились французские корабли и возникла угроза интервенции; и в конечном итоге на юго-востоке, где назревал новый кризис на острове Тайвань (тогда известном как Формоза)[112].

Ли Хунчжан представлял собой определенное явление на дипломатической арене, где преобладали установленные Западом правила поведения. Он носил свободные одежды конфуцианского мандарина и гордился старинными обозначениями своего ранга типа «Перо двуглазого павлина» или «Желтая куртка», которые его западные партнеры воспринимали с изумлением. Его голова была обрита — в маньчжурском стиле цинов, — за исключением длинной заплетенной косы, и покрыта продолговатой шапкой чиновника. Он разговаривал афоризмами на языке, который могла понимать только горстка иностранцев. Он держал себя с такой мощной силой душевного спокойствия, что один живший в то время англичанин сравнил его, со смесью благоговения и непонимания, с пришельцем с другой планеты. Казалось, его манера поведения говорила, что муки и уступки со стороны Китая — всего лишь временные препятствия на пути к высшему триумфу китайской цивилизации. Его учитель Цзэн Гофань, высокопоставленный конфуцианский ученый и один из ветеранов-военачальников борьбы с тайпинами, советовал Ли Хунчжану в 1862 году, как использовать основную конфуцианскую ценность проявления сдержанности в качестве дипломатического инструмента: «В своем общении с иностранцами ни поведением, ни осанкой не следует проявлять высокомерие, а следует выглядеть слегка рассеянным и неофициальным. Пусть их оскорбления, двуличность и неуважительность ко всему окажутся тебе понятными, но внешне ты это не показываешь, чтобы выглядеть чуть подглуповатым»[113].

Как любой другой китайский сановник своего времени, Ли верил в превосходство китайских моральных ценностей и справедливость традиционных императорских привилегий. Он расходился с ними не столько в оценке превосходства Китая, сколько в диагнозе того, что на тот момент ему не хватает материальной или военной основы для этого. Изучив во время тайпинского конфликта западные виды оружия и тщательно отобрав информацию об иностранных экономических течениях, он понял, что Китай в своем развитии опасно отстает от остального мира. Вот как он предупреждал императора в памятной записке, написанной в 1872 году в довольно резких выражениях: «Жить в наше время и по-прежнему говорить „не признавать варваров“ и „выгнать их всех из страны“ — это, конечно, несерьезный и абсурдный подход… Они ежедневно производят свое оружие, чтобы бороться с нами за превосходство и за победу, опираясь на свою превосходящую технику, а нам нечего им противопоставить»[114].

Ли Хунчжан пришел к тому же выводу, к какому пришел и Вэй Юань, хотя к тому времени проблема реформ была, несомненно, намного острее, чем во времена Вэй Юаня. Ли так предупреждал:

«Нынешняя ситуация такова, что на внешней арене нам необходимо жить в мире с варварами, а внутри страны необходимо реформировать наши институты. Если мы останемся в том же законсервированном виде, не сделаем никаких перемен, нация с каждым днем будет слабеть и сокращаться… В настоящее время все зарубежные страны проводят одну реформу за другой и с каждым днем все больше прогрессируют, как например, с освоением паровой энергии. Только Китай продолжает сохранять свои традиционные институты с такой бережностью, что, если даже его уничтожат и он исчезнет, консерваторы не будут сожалеть об этом»[115].

Во время последовавших один за другим дебатов по вопросам главных направлений китайской политики, имевших место в 1860-х годах, Ли и его союзники в чиновничьей среде наметили курс действий, который они назвали политикой «самоусиления». В одной из докладных на имя императора в 1863 году Ли Хунчжан взял в качестве отправной точки (и как средство смягчения удара для высочайшего адресата) тезис о том, что «все в гражданской и военной системах Китая далеко от совершенства по сравнению с Западом. В одном только огнестрельном оружии абсолютно невозможно угнаться за ними»[116]. Но в свете недавних катастроф, как советовал Ли, представителям китайской элиты непозволительно смотреть сверху вниз на иностранные новинки, насмехаясь над привлекательным оружием из иностранных государств как над вещами, сделанными по неизвестной технологии и с применением хитроумных способов, чему они считают зазорным учиться[117]. Китай очень нуждался в огнестрельном оружии, пароходах и тяжелом машинном оборудовании, равно как и в знаниях и технологиях их производства.

С целью увеличения способности Китая изучить иностранные тексты и чертежи и общаться с иностранными специалистами китайской молодежи следовало изучать иностранные языки (это дело ранее отвергалось как бессмысленное, поскольку все иностранцы, вероятно, желали бы стать китайцами). Ли Хунчжан выступал за то, чтобы в крупных городах Китая, включая столицу, которая долго боролась против иностранного влияния, открылись школы для обучения иностранным языкам и инженерному делу. Ли обозначил проект как вызов: «Неужели китайская мудрость и интеллект уступают иностранным? Хорошо бы нам действительно освоить иностранные языки, а затем, в свою очередь, начать обучать друг друга, и тогда мы смогли бы выучиться всем их техническим премудростям типа пароходов, огнестрельного оружия и т. п.»[118].