Дела в магазине «Маско» шли в гору. Покупательницы приезжали порой издалека и уходили с сияющими глазами. В сентябре 1950-го мсье Жан устроил «распродажу по-американски» – принцип он вычитал в газете. Цены понижались каждый час; перед покупательницами, стало быть, стояла радостная дилемма: купить ли вещь по текущей цене, зная, что через час она подешевеет, но, возможно, уже будет продана. Были истерические крики, заключались пари, царила веселая суматоха. Вечером после распродажи – имевшей бешеный успех – мсье Жан пригласил нас всех в «Старую усадьбу» в Ольнуа-ле-Валансьен. Хозяйка, мадам Пти, подавала там вареную конину – она покупала ее у Плишона, который, чтобы заставить замолчать злые языки, выгуливал лошадь на корде, показывая всем, что продает мясо молодого животного, а не старой клячи, – и картофельное пюре, в которое добавляла немного, совсем чуть-чуть, сала. Еда была скверная, зато вино, густое, как кровь, заставляло забыть все невзгоды. Мы были счастливы среди них. Возвращался смех.

К Рождеству следующего года нам увеличили жалованье вдвое, что позволило снять квартиру побольше, с дополнительной комнаткой.

Мы решили, что в нее идеально поместится колыбель, а потом, через несколько месяцев, детская кроватка.

* * *

Жанна родилась четыре года спустя, в начале лета 1955-го: года фильма «Ночь и туман» Алена Рене и «Шанели 2.25» – эту сумку мы долго мечтали увидеть на руке Розы.

Жанна не была особенно красивым младенцем; по крайней мере когда родилась. Но она подарила колоссальную надежду нам обоим, жизнь в мире без войны, без этих мук, что омертвляют душу. Родилась она как паинька; меньше часа – и уже тут как тут под радостные крики.

Через девять дней, когда мы вернулись домой, несколько друзей из магазина и две соседки ждали нас с молодым вином из Прованса, фруктами и черенками роз – мы давно мечтали о розах, из-за имени.

Мы с радостью выпили и посадили розы: «Эжени Гинуассо», вишнево-красные, с фиолетовым отливом, с темной листвой, и «Мадам Альфред де Ружмон», изысканно белого, чуть розоватого цвета.

Как и наша жизнь, наш огородик вновь обретал краски.

Получился импровизированный пикник; мы ели помидоры, которые срывали прямо с веток, крупный редис, щедро посыпая его солью. Мы принесли еще вина, черного хлеба, колбасы, и впервые после войны мы смеялись без удержу, без задних мыслей и каких бы то ни было страхов. С Жанной вновь прорастала жизнь, розовая, как ее щечки, розовая, как розы.

Это лето 1955-го было прекрасным летом. Мы пели Шарля Трене, Кору Вокер, Франсиса Лемарка и Жоржа Брассенса, а мсье Жан дал нам несколько дней отпуска. Мы решили вернуться в Ле-Туке – впервые после нашей встречи семь лет назад. Мы были тогда не в меру заботливыми и неловкими родителями – над которыми сами будем потешаться позже, – пугаясь ветра, который мог засыпать песком глазки Жанны, солнца, которое могло ее обжечь, возможного обезвоживания, злой осы, кружившей слишком близко. У нас не было матерей, чтобы научить нас быть родителями, чтобы успокоить нас и прижать к груди, когда взгрустнется или просто даст знать о себе усталость.

Мы учились расти одновременно с нашей дочуркой; и может статься, что, в сущности, это она заботилась о нас.

Два года спустя у Жанны появился маленький братик – на тридцать четыре часа.

* * *

Женщина рядом с нами задремала.

Книга выпала из рук, ветер листает страницы, как большие крылья pieris rapae, бабочки-репницы, которую мы любим за ее анисовую бледность.

Поодаль, позади нас, из-за дюн, появляется девочка, одна. На лице у нее уже совсем женская гримаска, сминающая черты. Через несколько секунд появляется и юноша, он бежит и нагоняет ее.

Они останавливаются.

Их губы шевелятся, кажется, что они произносят мучительные слова, слова любви, взрослые, в общем, слова. Ветер доносит до нас ее короткую фразу. «Любовь – это когда можешь умереть за кого-то». Мы переглядываемся, взволнованные. Они – это мы двое пятьдесят с лишним лет назад; мы двое, когда обнялись в страхе, зарылись в песок, прячась от пуль, и пообещали друг другу эту же самую вечность. Но другими словами.

Потом они расстаются. Разрываются, вернее сказать. Девочка идет к своим родителям под желтый зонт, а юноша удаляется в направлении дамбы, к шуму города, к другим ранам.

Девочка садится в нескольких метрах от родителей, и мать спрашивает ее, куда девался Луи. Она пересыпает песок по ветру, как будто это уже пепел той любви, когда можно умереть за кого-то. Она пожимает плечами, потом роняет тихо: «Он влюблен». «И что же?» – спрашивает мать. Девочка молчит. «Виктория?» – настаивает та. И девочка с красивым именем Виктория отвечает почти с грустью: «Я – нет». Потом она вдруг вскакивает и бежит к морю, далеко. Мы провожаем ее взглядом; она бежит быстро и на длинных ногах, кажется, вот-вот взлетит. Розовый фламинго, исполненный грации. Когда она вбегает в воду, брызги вздымаются букетом, в котором она – самый красивый цветок. А потом она скрывается с наших глаз, наверно, подхваченная другими влюбленными.

Мы беремся за руки. Наши проржавевшие, усталые пальцы ласкают друг друга, сплетаются в кольца. На наших ногах нам не бежать больше к морю, как эта маленькая Виктория, но наши сердца еще могут привести нас туда.

* * *

Мы никогда не говорили между собой о любви.

Нам, конечно, казалось чудом, что мы выжили в годы войны, уцелели и встретились – это, наверно, и связало нас любовью. После нашего с ужасом данного обещания на окровавленном песке Ле-Туке в 1943-м мы боялись всего, что можно потерять, а слова любви самые летучие из всех.

Но мы любили друг друга.

Мы любили друг друга между слов и между строк, в молчании и взглядах, в самых простых жестах.

Мы любили друг друга в бесценном удовольствии встречаться часто-часто.

Мы любили друг друга, идя по дамбе одним и тем же шагом, глядя на одни и те же красивые вещи.

Мы любили друг друга каждое мгновение, не пытаясь его продлить, ничего другого не требуя, кроме этого самого момента вечности.

Слова любви ничего не спасли. Они так и не перекрыли грохот снарядов, вопли ужаса, не заглушили какофонию боли; они были заповедной зоной для тех, кто не знал круговерти бурь; они наполняли их память обещаниями. Наша же была слишком загромождена, и мы просто продолжали жить вместе, идти по жизни вместе, неся наши тяготы, наши кресты и нашу скромную надежду, которая и была вместилищем любви.

Эта наша любовь в молчании, как мы ее называли, позволила нам не взвыть, не забиться головой о стену, не содрать с себя кожу, не вырвать глаза, сердце, когда тридцать четыре часа спустя после появления на свет наш маленький мальчик его покинул; на цыпочках, в молчании.

Мы даже не успели дать ему имя.

Позже мы пытались завести еще ребенка. Но наши чрева умерли; два старых мяса, жестких и бесплодных, унизительных и обидных.