Прошло пятьдесят лет. Инспектор Ефраим больше не занимается электрикой, а у мамы давно нет соседок по квартире. Но по важным поводам, вроде годовщин свадьбы, папа достает из шкафчика особую бутылку виски – того же виски, который подавали в давно исчезнувшем румынском ресторане, – и наливает каждому по стаканчику.

– Когда доктор сказал «первую неделю только жидкое», он имел в виду суп, а не вот это вот, – шепчет мама, чокаясь с нами.

– Осторожней, мамеле, я все слышу, – говорит папа, заливая виски в пространство между опухшими щеками. – Еще десять дней – и мне снова разрешат кусаться.

В такси по дороге домой жена говорит мне, что в историях знакомства есть некоторый намек на то, как пара будет жить дальше.

– Твои родители, – говорит она, – встретились при ярких, экстремальных обстоятельствах, и их жизнь всегда напоминала карнавал.

– А мы? – спрашиваю я.

Я влюбился в свою жену в ночном клубе. Она вошла, когда я собирался уходить. До этого мы были едва знакомы. «Я как раз ухожу, – проорал я, перекрикивая музыку, когда мы столкнулись в дверях. – Мне завтра рано вставать». «Поцелуй меня», – проорала она в ответ. Я застыл. Она всегда казалась мне очень застенчивой, и это требование меня огорошило. «Я, может, еще задержусь», – сказал я.

Через неделю мы были парой. Через месяц я рассказал ей, что «Поцелуй меня» в дверях ночного клуба – это самая дерзкая фраза, какую мне доводилось слышать от девушки. Она посмотрела на меня и улыбнулась. «Я сказала: „С такси какая-то фигня“», – сообщила она. Как хорошо, что я ослышался.

– Мы? – Моя жена на секунду задумалась. – Мы тоже живем, как встретились. Наша жизнь – это одно, а ты всегда перепридумываешь ее по-своему, поинтереснее. Это и есть писательство, да?

Я пожал плечами, будто выслушал упрек.

– Не то чтобы я жаловалась, – сказала жена, целуя меня. – Учитывая семейную традицию пьяного мочеиспускания у посольских стен, я, пожалуй, еще легко отделалась.

В одно прекрасное утро брат моей бабушки решил, что больше не будет религиозным. Он сбрил бороду, отрезал пейсы, сбросил кипу, упаковал вещи и собрался покинуть свой родной город Барановичи, чтобы начать новую жизнь. Главный раввин города, считавшийся гением талмудизма, попросил повидаться с ним перед отъездом. Встреча бабушкиного брата Авраама и этого рабби была краткой и не слишком приятной. Рабби знал, что Авраам талантливый толкователь Торы, и был откровенно разочарован его решением покинуть лоно религии. Но Аврааму он этого не сказал – лишь просверлил его взглядом и сообщил, что тот не умрет, пока не вернется на путь Торы. Тогда было трудно понять, что имеется в виду, угроза или благословение, но рабби произнес эти слова с такой убежденностью, что Авраам не смог их забыть.

Я узнаю об этом во время шивы по моему отцу. Мой старший брат сидит справа от меня, сестра сидит слева на низенькой табуреточке. Я предложил ей мое удобное кресло, но она отказалась. В соответствии с традициями еврейского траура, строго соблюдаемыми моей ультраортодоксальной сестрой, стулья, на которых сидят родные покойного, должны быть ниже, чем стулья для пришедших выразить соболезнования. Напротив сидит дальний родственник из ультраортодоксального города Бней-Брак и, как многие гости, навестившие нас во время шивы, не просто утешает нас, а рассказывает очередную, никогда нами не слышанную историю про папу. Поразительно, сколько у папы было граней, о которых я и не подозревал. И не менее поразительно, что совершенно чужие люди, которых я раньше никогда не видел, помогают мне стать немного ближе к отцу даже теперь, после его смерти.

Ультраортодоксальный родственник из Бней-Брака ничего не ест и не пьет в нашем доме, отказывается даже от стакана воды. Я не спрашиваю почему, но понятно, что он не вполне доверяет нам в вопросах кашрута. Он просто рассказывает историю. Словно гонец, явившийся, чтобы принести к нашему порогу еще один рассказ об отце, сдержанно выразить сочувствие и удалиться. Но, прежде чем уйти, он должен досказать.

На чем мы остановились? На той самой встрече между Авраамом и рабби. Через много лет после того, как бабушкин брат Авраам покинул польскую иешиву, эмигрировал в Израиль и вступил в киббуц, он оказался в самом сердце ужасной войны. Был 1973 год, и в Йом-Кипур на Израиль было совершено внезапное нападение. Израильскую армию застали врасплох, и в первые дни всем казалось, что государству Израиль и еврейскому народу приходит конец. Местность, где оказался Авраам, жестоко обстреливали сирийцы, вокруг Авраама рвались снаряды, но он встал и крикнул женщине, лежавшей на земле неподалеку, чтоб она перебралась к нему поближе. Женщина поспешила к нему; когда же она спросила исключительно самонадеянного Авраама, с чего это он считает, будто рядом с ним безопаснее, он ответил, что ей стоит лечь именно тут, потому что поблизости точно не разорвется ни один снаряд. «Многие невезучие люди погибнут на этой чертовой войне, – сказал Авраам, пытаясь успокоить напуганную женщину, – но только не я». Перекрикивая свист артиллерийских снарядов, она поинтересовалась, почему он в этом уверен, и Авраам ответил, не колеблясь ни секунды: «Потому что я не вернулся на путь Торы». И Авраам, и эта женщина пережили обстрел, а много лет спустя, когда во время шторма он упал в море, спасатели обнаружили, что он барахтается в воде и орет небесам: «Я все еще в тебя не верю!»

Авраам обзавелся большой цветущей семьей и жил до глубокой старости в относительном здравии, пока на него не свалилась тяжелая болезнь. Наступил момент, когда он впал в кому, и врачи сказали его родным, что он протянет от силы еще один день. Но день все тянулся и тянулся, а через несколько недель мой папа пришел навестить семью Авраама, узнал, как Авраам страдает, попросил молитвенник и кипу, поехал прямиком в больницу, вошел в палату Авраама и всю ночь молился у его постели. На рассвете Авраам умер.

– Молиться за душу еврея, когда ты сам верующий, не так уж трудно, – говорит родственник, направляясь к двери. – Как человек верующий могу вам сказать: это очень легко, это такой рефлекс, почти непроизвольный. Но вот вашему отцу, светскому человеку, чтобы так поступить, надо быть цадиком.

Когда последний гость уходит и мама отправляется спать, в комнате остаемся только сестра, брат и я. Брат курит сигарету, уставившись в окно, а сестра сидит на своей низенькой табуреточке. Скоро мы все разойдемся по нашим детским комнатам. Родители оставили их совершенно нетронутыми, будто знали, что настанет день, когда мы вернемся. В моей комнате на стене висит постер с героем комикса, который я любил в детстве; в комнате брата над кроватью висит карта мира; а в комнате сестры на стене висит вышивка, которую она сделала еще подростком, – там, естественно, изображен Иаков, борющийся с ангелом в белых одеждах. Но, прежде чем пойти спать, мы пытаемся урвать еще несколько минут этого совместного одиночества. Шива закончится завтра. Сестра вернется в Меа Шеарим, ультраортодоксальный район Иерусалима, а брат улетит обратно в Таиланд, но сейчас мы можем выпить вместе еще по чашке чаю, поесть строго кошерного печенья, которое я принес для сестры из специального магазина, припомнить рассказы об отце, услышанные в эту траурную неделю, и почувствовать за нашего папу гордость, в которой нет ни капли неловкости или критики, – совсем как дети.