23 фруктидора

Днем получил сообщение: Комитет просьбу удовлетворил. Помощник приступит к своим обязанностям на следующей неделе.

Мне немного рассказали о нем. По профессии обивщик мебели. Отзывы верных республиканцев: безупречные. Скромный опыт в уходе за больными. Зовут Кретьен Леблан.

Чудеса, да и только. За обедом Рейтуз ни словом не упоминает о недавней встрече. Всякий раз, когда наши взгляды пересекаются, именно он отводит глаза, а как только обед заканчивается, извиняется и ретируется наверх, дабы возобновить занятия.

Ему, наверное, стыдно? Или, может быть, в те секунды, когда он висел, вздернутый Видоком за лацканы, он почувствовал, что существует другой мир — мир, в котором цивилизация и нанковые панталоны ничего не решают? Впрочем, не исключено, что я приписываю ему собственные мысли.

Так или иначе, Ростбиф с Кроликом, разочарованные слишком мирным течением обеда, также уходят, не отведав крови никого из собеседников; Шарлотта убирает со стола; в столовой остаемся только мы с матерью. Не то чтобы ее это как-то взволновало. Сегодня пятница, по пятницам она чистит столовое серебро.

Это серебро из ее приданого и, сколько я помню, оно ни разу не использовалось по назначению (жильцы пансиона Карпантье обходятся оловянной посудой). Пятничный пыл моей матери этим фактом не умеряется. Облаченная поверх черного тюлевого платья в фартук Шарлотты, она дополнительно надевает муслиновые нарукавники и принимается за дело с сосредоточенностью хирурга. Не проходит и пяти минут, как ее руки окутываются вязкой жемчужной пеной, словно она погрузила их во внутренности кита.

— Мама.

Она не отрывается от серебра и вообще не предпринимает ничего, что может отвлечь ее от этого занятия.

— Балясину ты так и не починил.

— Знаю.

— Ты уже сто раз говорил, что займешься ею.

— Я займусь.

— Ты и вчера это говорил. И позавчера тоже, и…

— Мама, прошу тебя. Мне надо кое о чем тебя спросить.

В висках у меня стучит, и когда я провожу ладонью по лбу, то смахиваю каплю пота.

— Не о чем, — поправляюсь я. — О ком.

— О ком же?

— Об отце.

Тут она — неужели? — делает паузу. Секундную.

— Что я такого могу тебе рассказать, чего ты не знаешь? — Она вновь берется за замшевую тряпку. — Ты вырос в этом доме, видел отца ежедневно. Это ведь ты жил здесь все эти годы?

— Я.

— Приятно слышать. Мне иногда казалось, что ты… подкидыш, которого эльфы оставили вместо настоящего тебя… Так иной раз думалось…

В следующие полминуты тишина нарушается лишь звуком трения замши о серебряную ложку.

— Мне кажется, — замечаю я, — из одного того, что ты с кем-то живешь, еще не следует, что у тебя не может возникнуть о нем вопросов.

Замша замирает на долю секунды, затем трение возобновляется с новой силой.

— Люди таковы, каковы они есть, Эктор. Нет смысла… такова жизнь.

— Он ведь был когда-то доктором?

— Кто?

— Отец.

Глаза у нее становятся тусклыми и бессмысленными и к тому же вращаются в глазницах, будто она что-то потеряла и теперь разыскивает.

— Это было много лет назад, Эктор.

— Почему он отказался он врачебной практики?

— Ох!

Она рукавом вытирает лоб. Над глазами у нее, подобно вторым бровям, появляется серая полоса пены.

— У него были свои причины, — говорит она. — Я в этом уверена.

— Какие причины?

— Это нелепо, Эктор! «Какие причины?» Как будто я могу… когда это было столько лет назад… — Она выжимает тряпку. — И довольно об этом. Не стоит ворошить старое.

Взгляните: перед вами идеальный образчик мышления времен Реставрации. Моя мамаша делает в точности то, что требует от нее нация. Было время, в ее окне годами полоскался триколор; теперь его сменило белое полотнище с тремя вышитыми золотом лилиями. Орлы и пчелы, некогда украшавшие ее фарфор, в наши дни уступили место королевским гербам. Единственный оставшийся у нее предмет, который хранит память о прошлом, — ваза в форме бутона с позолоченным «N» на боку. Вазу держат в секретной нише в кладовке и никогда не ставят в нее цветы.

— Когда отец был врачом, — произношу я как можно более равнодушным тоном, — каких людей он лечил?

— Да всяких.

— А не могло случиться так — мне просто интересно, не было ли такого случая, — что он лечил, скажем, аристократа?

Молчание нависает, как грозовая туча.

— Может, даже члена королевской семьи, — подсказываю я.

Она хватает со стола нож для масла.

— Эктор, — заявляет она, — не скажу, что мне нравятся твои вопросы. Кого там твой отец знал или не знал — да к тому же четверть века назад, — тебя не касается и касаться не может.

— Нет, касается.

Это всего лишь констатация факта, не более, но что-то заставляет ее приглядеться ко мне. Она перестает полировать серебро и мрачным глухим голосом произносит:

— Это дело рук того уголовника.

— Нет.

— Это он тебя надоумил.

— Мама, прошу тебя.

— Это он старается вытянуть что-то про твоего бедного отца.

— Мама, это я интересуюсь. Больше никто.

Она старается отвернуться от меня, отодвинуться подальше, настолько далеко, насколько это возможно, не выходя из комнаты.

— Стыдись, Эктор.

— «Стыдись», — тихо повторяю я. — А чего стыдиться? Если отец прожил такую тихую, такую безупречную жизнь, то что постыдного может быть в том, чтобы побольше узнать о нем?

Долгое молчание, в течение которого она собирается с силами.

Теперь она смотрит мне в глаза — чтобы точнее направить снаряд. Вот он летит, неотразимый и смертельный в своем полете.

— Чего он точно никогда не делал, так это не разбазаривал семейный капитал на шлюху.

Знаете, что самое странное? Эта фраза меня не пугает, а освобождает. У меня в голове словно загорается свет, и я выдвигаю стул, и усаживаюсь на него, и смотрю ей в глаза, и потому, что все расшаркивания отброшены, я чувствую, что могу глядеть так на нее хоть сто лет, могу взглядом вывести ее из равновесия.

А когда я, наконец, нарушаю молчание, какими мягкими волнами расходится звук моего голоса!