Солдаты пытались обрести ощущение равновесия и облегчить общие страдания, обмениваясь шутками. Некоторые высмеивали окружающие условия: «Когда мы шли на передовую, чтобы сменить другую часть, у моего товарища с головы свалилась каска. Он начал искать эту вонючую железяку, тыкая палкой в грязь. Вдруг он обнаружил в грязи лицо и ошарашенно спросил: «Эй, ты что здесь делаешь?» На что лицо ему ответило: «Ты не поверишь, но я еду верхом на лошади». В других байках солдаты посмеивались над ситуацией, в которой они все поневоле оказались, хотя в таких историях нередко сквозила горечь или зависть: «Мясник купил в хозяйстве фермера свинью. Однако жена фермера согласилась на продажу только в том случае, если на это даст согласие ее муж, бывший в то время на фронте. Тогда фермер написал домой открытку такого содержания: «Дорогой мясник! Я согласен на продажу моей жены. Забирай эту чушку хоть завтра». Согласно другой шутке, один солдат написал своей подружке такое письмо: «Дорогая! Я сижу в блиндаже и пишу тебе письмо, а вокруг все время что-то скрипит. Наверное, ты уже в постели, и надеюсь, что у тебя там не скрипит ничего».

Неудивительно, что во многих шутках доставалось людям, облеченным властью. Утверждали, что перед входом в один офицерский блиндаж на передовой висело такое объявление: «Снарядам, осколкам и бомбам без разрешения командира вход воспрещен». В одной из шуток высмеивались и командиры, и нередко скудное питание солдат на передовой: «Гауптман обходит кухню. Все в идеальном порядке. Он спрашивает старшего по кухне: «Кто ты по профессии?» — «Повар, герр гауптман!» — «А ты?» — «Мясник!» Наконец, очередь доходит до стоящего в сторонке солдата: «Кузнец, герр гауптман!» — «А что ты делаешь на кухне?» — «Выдаю железо [неприкосновенный запас продовольствия для передовой], герр гауптман!» И снова игра слов: «Гауптман проводит занятие с личным составом. Первый вопрос: «Что такое Kriegsgericht [военный трибунал]?» Наш Лангер, который на фронт никогда не рвался, тут же отвечает: «Горох с салом — вот что такое Kriegsgericht [солдатская еда], герр гауптман!» И еще одна: «Солдат моет котелок в пруду, заросшем ряской. Проходящий мимо генерал видит это и спрашивает: «Скажи, разве ты не слышал о тифе?» Солдат, вытянувшись по стойке «смирно», отвечает: «Нет, герр генерал. Он не из наших. Наверное, из первой роты».

Утверждают, что одно объявление гласило: «Внимание! Те, кто не успевает уехать в отпуск, в дальнейшем будут арестованы».

Помимо юмора важную роль в успокоении и уходе от окружающей действительности играла музыка. Фридрих Групе, страдавший от нервозности и беспокойства накануне начала операции «Барбаросса», находил утешение «в звуках аккордеона, доносившихся из казармы, и пении знакомых солдатских песен»[4]Даже тяготы войны в России не могли убить потребности в музыке. «Из серого армейского радиоприемника в палатке командира роты доносится знакомая музыка, — писал Групе в дневнике летом 1941 года. — По вечерам я сижу перед репродуктором и под звуки этих мелодий погружаюсь в воспоминания и мечты о будущем. Солдаты снаружи тоже замирают, и даже приглушенные звуки выстрелов, раздающиеся вдалеке, не в силах потревожить их». Еще в одном случае Групе вспоминает, как он, словно во сне, слушал по радио Лале Андерсен, поющую «Лили Марлен». «В передвижной радиостанции рядом с моей палаткой включили радио, — пишет Вильгельм Прюллер. — Там играют «Слышишь мой тайный зов?»!. — Боже мой! Как замечательно было бы в это воскресное утро оказаться дома». Другой солдат писал среди истерзанных живых изгородей Нормандии: «Вчера вечером у нас был небольшой «час солдата», и мы до ночи пели военные и народные песни. Куда же немцу без песни?»

Конечно же, знакомые мелодии напоминали солдатам о существовании другого мира, вдали от смерти и разрушений. Но даже незнакомая музыка была способна хотя бы на время облегчить боль. «В ночной тиши до нас вдруг доносится музыка, — вспоминает Прюллер один из вечеров в России. — Прекрасная музыка. Играют на балалайке… Украинцы… сидят в саду и играют для нас свои мелодии. Мы слушаем их часами… Нам кажется, что эти мелодии похожи на те, что играют в Вене… Но нет, темп музыки убыстряется и напоминает нам, что мы находимся в глубине России и слушаем русские песни». Впрочем, как и Групе, Прюллер находил «особое утешение: мы слышали по белградскому радио «Песенку часового» («Лили Марлен»). Эта песня завоевала солдатские сердца. Несмотря на проливной дождь, мы все стояли вокруг передвижной радиостанции и слушали музыку… Я должен ее услышать снова, иначе я буду сам не свой».

Мартин Линднер, уроженец музыкальной Вены, отмечал: «Офицерам с севера Германии особенно нравятся венские… застольные песни. Можно умереть со смеху, глядя, с каким воодушевлением они подпевают на нашем диалекте… Только что слышал по радио «Токкату ре-минор» Баха. Ее первые звуки напоминают наши бурные и жестокие времена… Если вечером пройтись по расположению нашей части, то не найдешь ни одной палатки и ни одного дома, где не слушали бы музыку». Пожалуй, лучше всего значение музыки для солдата показал пехотинец, попавший в окружение в Сталинграде. В своем последнем письме родителям он писал: «На прошлой неделе Курт Ханке играл «Аппассионату» на рояле на узкой боковой улочке неподалеку от Красной площади. Рояль стоял прямо посреди улицы… Вокруг расположилась сотня солдат в шинелях и с накинутыми на головы одеялами. Повсюду грохотали взрывы, но никто не показывал ни малейшего беспокойства. Они слушали в Сталинграде Бетховена». Хотя они и оказались в ловушке, из которой было только два пути — смерть или плен, хотя бы некоторым из солдат музыка приносила немного спокойствия и утешения в минуты ужасных мучений и ужаса.

Вермахт пытался отвлечь внимание музыкой и такими способами, как передача популярными радиостанциями концертов по заявкам для войск, а также организация эстрадных концертов для фронтовиков. Однако такие попытки иногда давали совсем противоположный эффект, поскольку, как зло заметил об одном из таких концертов Клаус Хансманн:

«Мы здесь чужие. Этот искусственный мир для нас слишком неубедителен! Мы злы. Мы не можем забыть… За пятнадцать месяцев кровавой бани на просторах России мы слишком привыкли к другой стороне жизни… Мы не можем смотреть на журнальных героев… Мы не можем больше слушать их музыкальную чушь… Потом мы видим бесконечные реки крови… разбитые жизни, сожженные жилища… Сквозь музыку мы слышим рев, крики, визг, рокот и грохот, видим убитых и раненых… Дешевая театральность вызывает брезгливость, шутки слишком банальны, голоса слишком сентиментальны. Мы больше не можем это выносить. Лучше бы нас отправили на передовую. Там холодный винтовочный приклад у щеки возвращает нас к реальности, в подсумках лежат патроны и гранаты, а на голову успокаивающе давит каска. Товарищи тоже там. Там мы — люди. А тут?.. Не то чтобы мы стали героями… У нас те же недостатки, что и прежде, но мы осознаем глубину пропасти. Мы можем быть безжалостными и страшными, когда это необходимо…Мы не выносим только глупости и скуки».

Так же невыносимо было для многих солдат и отсутствие любви как в эротическом, так и в эмоциональном смысле. Война, казалось, повышала сексуальность многих мужчин, будь то из-за отсутствия нормальных отношений с женщинами, ради чисто физического удовлетворения, из стремления к эмоциональным переживаниям или ради того, чтобы убедиться, что они еще живы и что существует и другая жизнь. Как защита от суровой реальности секс мог дать хотя бы временное успокоение и удовлетворение. Для рядового солдата проблема состояла в отсутствии возможностей. По моральным, военным и расовым соображениям близкие отношения с врагами, особенно в России, не поощрялись. Более того, солдат, вступивший в сексуальные отношения с русской женщиной, рисковал подвергнуться наказанию за нарушение чистоты расы. Тем не менее многие солдаты при первой же возможности сознательно нарушали правила и искали выхода своей сексуальной энергии с местными женщинами. В воспоминаниях Ги Сайера о войне повсюду разбросаны упоминания о множестве случаев, когда солдаты общались с украинскими женщинами и получали удовольствие от простого смеха, веселья и встреч, носивших нередко откровенно сексуальный характер. «Хальс познакомился с русской девушкой, — пишет он, — с которой ему удалось наладить взаимовыгодные отношения. Оказалось, что благосклонностью этой милой дамы пользуется не только он. Когда однажды вечером он пришел к ней, оказалось, что их там трое. Другим мужчиной был католический военный священник, только что выбравшийся из серьезной передряги и предавшийся плотским грехам, осознав, что вернулся к жизни». Другие его товарищи также упивались физическим раскрепощением, которое давал секс, например в случае, когда они «вчетвером поймали в сарае польку лет сорока. Она уступила их напору, которого хватило на оставшиеся четыре часа».