Я подозвал его. Тот подошел, трясясь от страха. Но никакой угрозы от меня не исходило. На мой вопрос он пробормотал, что сам не знает, как это получилось, что он тогда был сам не свой. Когда он убедился, что мальчик мертв, ему оставалось только скрыться.

Когда я его выслушал, душа моя наполнилась состраданием. Мне стало невыразимо жалко и ребенка, и его родителей, и парня, виновного в его гибели. Да, и его тоже. Как он несчастен! Что его ждет в будущем? Что пришлось ему вытерпеть за эти два дня? А как, наверное, мучился ребенок перед смертью! А каково было его родителям узнать, что их сын умер такой жуткой смертью! Как это все ужасно!

Собиралась толпа. Все говорили одновременно, перебивая друг друга. Убоявшись такого скопления народа, охрана ретировалась. Звучали угрозы. Заключенные теснились возле клетки. Нам, сидящим в ней, тоже становилось не по себе. Прутья решетки звенели от ударов ножей и палок.

Вдруг с двери в клетку сбили замок, дверь распахнулась, и толпа взломщиков ринулась вовнутрь, набросилась на насильника с самодельными ножами. Он завизжал, точно недорезанная свинья. Его стали колотить палками. Брызнула кровь, перепачкав даже нас, сидевших в другом конце клетки. Разъяренная толпа напоминала варварскую орду. Трус на трусе сидит и трусом погоняет! Убивают беззащитного человека!

Насытив свою ярость, они пошли прочь. Вошли другие, чтобы излить свою жестокость и удовлетворить садистские наклонности, измываясь над простертым на полу телом. Увидев глубокую рану, я понял, что парню пришел конец.

Нет, это не было душевной травмой для меня. Я еще не такого насмотрелся, когда вел уроки в разных корпусах. Но грустно было осознавать, что и я – частица этого мира, которому неведомо прощение, да и любовь, пожалуй, тоже. Я больше так не мог. Не мой это путь. Единственная альтернатива для меня – давать уроки.

Когда вернулась охрана, я вышел из пятого корпуса. Охранник не обратил на меня ни малейшего внимания.

Я стал вроде как директор школы при тюрьме города Сан-Паулу. Для меня, заключенного, это было большой честью и солидным повышением. До меня никто из заключенных такого не удостаивался.

Выдвинули меня представители Фонда поддержки трудящихся заключенных, которые несколько лет подряд готовили нас к преподавательской деятельности. Звали их Апаресиду и Зе Антониу. Один окончил факультет психологии, другой – философский факультет. Хорошие были люди. Они прошли по конкурсу на должность наблюдателей за учебным процессом и уже собирались уезжать. Поскольку на смену им никого не присылали, они решили, что более подходящей кандидатуры на их прежнюю должность, чем я, не найти. За три года я многому у них научился. Пришла пора применить полученные знания на практике.

Вначале было непросто, потому что я еще вел уроки истории для начинающих. Мне и в голову не приходило, как, оказывается, трудно координировать работу людей. Времени не хватало, опыта тоже. Зато было интересно. Положение у меня было завидным. Я ощущал себя почти свободным.

У меня нашелся помощник, учивший заключенных грамоте. Звали его Алешáндри. У него был пятилетний педагогический стаж. Единственной проблемой оказалась статья, по которой он был осужден – 213-я, изнасилование. Но он завоевал наше расположение своею мягкостью, многознанием и трудолюбием. Я координировал работу педагогов и руководил всей школой. Финансовая сторона меня не касалась.

Учителей было девятнадцать. Очень разные и довольно сложные люди. Я хорошо узнал своих коллег, с некоторыми даже подружился. Они всячески поддерживали меня в стремлении создать образцовую школу. Наблюдательница по имени Арлéте ежедневно приходила побеседовать с нами. Обязанности ее были многообразны – она координировала еще девять школ при других тюрьмах. Говорила, что питает к нам особую нежность. В других школах учителя были свободными, и только у нас – заключенными.

У нас был координатор от Фонда – он же один из руководителей профсоюза учителей. Он давал уроки в разных школах штата Сан-Паулу. На нас у него не хватало времени. Приходил он от раза к разу. Главной его обязанностью было обсуждение школьных проблем с заведующим воспитательным отделом и его помощниками. Поскольку он практически не занимался текущими делами, этим приходилось заниматься мне. Но, будучи заключенным, я не имел права оспаривать решения начальства. Это было против правил. Заключенный должен слушать и молчать. А порою нужно было спорить, защищать школу, дидактические методы и учителей.

Всячески сдерживая себя и вдохновляясь стремлением принести пользу школе, я добился введения новой штатной единицы – учителя-координатора. Он-то пользовался бы уважением и пониманием со стороны начальства.

Мы подготовили нескольких учителей. Арлете разрабатывала курсы и методику (она окончила факультет психологии и училась в аспирантуре) и предпринимала смелые эксперименты. Подход у нее был комплексным, методика – тщательно разработанной. Ведь здесь приходилось иметь дело со взрослыми, тем более с заключенными – а это не так просто. Дидактический материал был недостаточным, большинство классов плохо оборудовано. В школе, размещавшейся в восьмом корпусе, например, были протечки из канализационных труб. Вонь стояла нестерпимая. Но мы ходили туда, чтобы давать уроки, какими бы ни были условия. И это удавалось. Я старался провести мысль о нашей двойной ответственности. Во-первых, перед школой и перед Фондом (мы получали примерно 80 % минимального размера оплаты труда), а во-вторых, перед учениками – нашими товарищами по несчастью. Это этика. Еще я внушал, что раз уж мы тут живем, то наш долг – улучшать жилищные условия. Мы стремились каждого нашего товарища, которого извлекали из мрака невежества и безграмотности, привлечь к решению этих задач. Насилие, которым пронизан тюремный быт, – это плод невежества и отторжения от общества. Раз никто о нас не заботился, мы должны были позаботиться о себе сами. Нужно держаться вместе.

Каждый из корпусов имел свои особенности. В шестом размещался воспитательный отдел и учительская. В остальных – только классы. Учителей расселили по разным корпусам.

Ученики нас уважали – величали «сеньорами». Дисциплина была отменной. Многие из тех, кто курировал нашу школу, восхищались ею. Говорили, что показатели дисциплины, трудолюбия, педагогического мастерства и прилежания учеников выше, чем в школах на воле.

Постоянно приходили люди перенимать наш опыт. Поскольку руководителем был я, у меня все брали интервью. В 2000 году Арлете освободила меня от уроков и оставила за мной только руководящие функции.

Мой карьерный рост продолжался. Теперь я занимался распределением заключенных по классам. Мы организовали запись на наши курсы (для начинающих и для продолжающих) и везде расклеивали плакаты. Я распределил учителей по корпусам, где они объединялись в группы со своими руководителями. В то же время мы привлекали к педагогической деятельности заключенных. Они занимались на курсах у Арлете.

Из почти что тысячи заключенных мы выбрали восемь кандидатов в учителя. Я составил расписание уроков для каждого корпуса и целую неделю, с помощью Алешандри, устанавливал ограду вокруг школы. В пятницу к вечеру всё было готово. Я собрал учителей и распределил по классам и по урокам. Всё разъяснив, я доложил начальнику, что уроки начнутся в понедельник. В камеру вернулся совсем обессиленный. Слишком насыщенной оказалась неделя, я весь выложился. Доработался до стресса.