Взбираясь все выше, Руфь достигла наконец самой вершины и замерла на краю поросшего красновато-бурым вереском поля, терявшегося в сгущающихся летних сумерках. Вся дорога открылась теперь перед ней, но, увы, карета, за которой она так настойчиво следовала, уже исчезла из виду. На дороге не было видно ни одного человека, только несколько овец спокойно паслись на обочине, как будто с тех пор, как их потревожил шум катившегося экипажа, уже прошло много времени.

В отчаянии Руфь рухнула как подкошенная в заросли вереска. Оставалась только смерть, и Руфь даже подумала, что умирает. Жизнь казалась ей каким-то жестоким, тяжелым сном, и не было сомнения, что Бог проявит милосердие, пробудив ее. Руфь не чувствовала ни раскаяния, ни угрызений совести из-за совершенной ошибки или греха: она знала только то, что он уехал.

Спустя долгое время к ней как будто стало возвращаться сознание. Руфь заметила светло-зеленую букашку, ползущую по стеблю тимьяна, и до ее слуха долетела песня жаворонка, свившего себе с лета гнездо неподалеку от места, где она лежала. Солнце садилось, воздух уже не дрожал вблизи горячей земли. Вдруг Руфь мысленно обратилась к письму, которое она бросила в своей комнате, так и не поняв второпях до конца его содержания.

«Может быть, — подумала она, — я читала его слишком поспешно? Я не поглядела, нет ли там чего-нибудь на обороте страницы, а может быть, там была записка от него, которая все объяснит? Пойду посмотрю».

Она медленно, с трудом поднялась с помятого вереска. Поначалу стоять на ногах было трудно, кружилась голова. Руфь едва могла двигаться, но потом терзавшие ее мысли придали ей сил, и она пошла быстрее, словно надеясь убежать от своего горя. Спустившись с горы к гостинице, Руфь увидела веселых и довольных постояльцев, которые прогуливались небольшими группами, улыбаясь, посмеиваясь и беззаботно наслаждаясь прелестью вечера.

После истории с маленьким мальчиком и его сестрой Руфь старалась избегать встреч с этими счастливыми — не назвать ли их невеждами? — с этими счастливыми смертными. И даже теперь страх, вызванный незаслуженным оскорблением, вынудил ее остановиться и оглянуться назад. Однако там оказалось еще больше гуляющих: на большую дорогу с боковой тропинки выходила целая толпа. Руфь открыла калитку в загон, где пасся скот, и спряталась за живой изгородью, чтобы переждать, пока не пройдет народ и можно будет незаметно пробраться в гостиницу. Она села на дерн под кустом боярышника у самой ограды. Ее воспаленные глаза были все еще сухи. Руфь слышала, как прошла мимо веселая толпа, как пробежали деревенские мальчишки в предвкушении вечерних игр. Она видела, как ведут в загон после дойки коров черной масти. Все происходившее вокруг казалось ей чем-то чуждым… Скоро ли наконец наступит ночь, скоро ли стемнеет, чтобы такие несчастные, как она, могли спрятаться? Даже и в своем укрытии она недолго находилась в покое. Неугомонные мальчишки глазели на нее сквозь живую изгородь, сквозь калитку, и вскоре со всех концов деревни у калитки собралась целая толпа маленьких зевак. Самый смелый из них отважился пробраться в загон и закричал: «Дай полпенни!» Его примеру последовали и другие, и через несколько мгновений ее уединенное пристанище оказалось заполнено смеющимися и толкающимися маленькими шалунами. Они еще не понимали, что такое горе. Руфь умоляла их оставить ее в покое и не сводить ее с ума, однако они знали по-английски только «Дай полпенни!».

Руфь уже начинала сомневаться в милосердии Божием, как вдруг какая-то черная тень упала на ее платье. Она подняла глаза: перед ней стоял тот горбатый джентльмен, которого она уже видела прежде раза два. Шумная толпа детей привлекла к себе его внимание, и он спросил их по-валлийски, в чем дело. Однако джентльмен знал этот язык недостаточно, чтобы понять ответы детей, и потому сам вошел в калитку, на которую они указывали знаками. Здесь он увидел молодую девушку; он и сам раньше примечал ее, в первый раз — за невинную красоту и кротость, а во второй — потому что начал догадываться о ее положении. Теперь горбун увидел Руфь скорчившейся, затравленной, пугливо озирающейся кругом, отчего ее милое личико выглядело чуть ли не свирепым. Она была в запачканном платье, в съехавшей набок помятой шляпке. Такой вид не мог не вызвать участия.

В глазах джентльмена, пристально и кротко смотревших ей в лицо, было заметно такое горячее и неподдельное сострадание, что дрогнуло даже окаменевшее сердце Руфи. Не спуская с него глаз, словно это была сама доброта, Руфь печально прошептала:

— Он оставил меня, сэр! Да, сэр, он уехал и бросил меня!

И прежде чем джентльмен сказал ей хоть слово утешения, она разразилась страшными, судорожными рыданиями. Высказанное вслух горе отдалось в сердце Руфи острой болью. Рыдания переворачивали душу ее собеседника. Но Руфь не смогла бы теперь расслышать его слов, да он еще не решил, что нужно сказать, а только стоял безмолвно, в то время как несчастная громко оплакивала свое горе. Когда Руфь наконец в изнеможении упала на землю и смолкла, то расслышала, как джентльмен прошептал:

— О Господи, ради Христа сжалься над ней!

Руфь подняла на него глаза, словно не понимая значения сказанных слов. Они затронули в сердце девушки какую-то нежную струну, и она прислушивалась к их эху. Руфи вспомнились детские годы, когда она сиживала на коленях матери, и ею овладело нестерпимое желание вернуть эти дни.

Джентльмен молчал — отчасти потому, что сам был сильно взволнован и тронут, отчасти потому, что инстинктивно догадывался дать девушке время прийти в себя. Но Руфь вдруг вздрогнула, быстро вскочила и, оттолкнув его, бросилась к калитке. Горбатый джентльмен был плохой ходок, но собрал все свои силы и поспешно двинулся за ней через дорогу, по камням и утесам. Однако он плохо видел в сумерках, двигался неуверенно и вскоре споткнулся и упал прямо на острый камень. Из-за острой боли в спине он вскрикнул. Этот пронзительный крик разнесся далеко в тишине ночи, когда и птица, и зверь давно устроились на отдых. Руфь, которая неслась вперед в каком-то забытьи, услышав крик, тотчас же остановилась. Голос боли сделал то, чего не могли бы сделать никакие увещания: на время Руфь забыла о себе. Даже теперь, когда казалось, что все добрые ангелы покинули ее, Руфь была все той же доброй и нежной девушкой, что и раньше. Прежде, едва услышав или увидев страдания живых существ, она сразу же устремлялась к ним на помощь. И теперь, когда Руфь готова была покончить с собой, крик страдания заставил ее вернуться туда, откуда он послышался.

Горбун лежал среди камней, не в силах подняться на ноги. Однако, как ни сильна была физическая боль, она казалась ничтожной сравнительно с той нравственной пыткой, которую он испытывал: он думал, что из-за несчастного падения упустил последнюю возможность спасти девушку. Какой же радостью и благодарностью наполнилось сердце горбуна, когда он разглядел ее приближающуюся фигуру!

Руфь остановилась, прислушиваясь, а потом медленно пошла назад, словно разыскивая потерянную вещь. Джентльмен едва мог говорить и только испустил звук, который прозвучал как стон, хотя сердце его трепетало от радости.

Руфь торопливо подошла к нему.

— Мне очень больно, — проговорил он, — не покидайте меня!