Демократия ставится нами выше казармы, поскольку в основе этого строя лежит уважение к правам отдельного человека. Эти права демократия может (и должна) обсуждать открыто, и справедливое решение будет принято коллективно; исходя из морального кодекса и мнения гражданского большинства, и будет принят закон. Таким образом, демократическая республика дает повод говорить о чем-то прежде небывалом — о моральном законе общества, о нравственном кодексе государства. Такое общество мы называем гражданским обществом: ведь оно состоит из равнозначимых граждан, каждый из которых имеет право апеллировать к своей совести. Очевидно, что такое нравственное государство не сможет смириться с унижением прав отдельного человека. Мы сегодня наблюдаем, как далеко зашел этот принцип: демократия не может смириться с унижением гражданина не только у себя в государстве, но даже и в очень далеком чужом государстве. И значит, достигнута небывалая вещь: общественная справедливость определяется по отношению к морали, а не наоборот, как это предлагал Платон.

Нельзя не восхититься таким результатом.

Лишь одно-единственное соображение омрачает радость. Существует печальный закон природы: массовые чувства никогда не бывают моральными. Скажем, нельзя вообразить себе массовой любви — разве что массовую преданность. Сострадание и любовь — чувства индивидуальные, чувство любви два разных человека переживают совершенно по-разному. Но ярость, жадность, холуйский инстинкт, страх, отчаяние — такие чувства люди испытывают все вместе, гуртом, с одинаковой яркостью. И если правители взывают именно к массовому волеизъявлению (а как иначе представить себе голосование, форум, собрание, печать, общественное мнение) — то с большой долей вероятности можно предположить, что воля будет дурной.

В печально известные сталинские времена никто не заставлял граждан Советской России писать доносы друг на друга, такой приказ коммунистическая партия не издавала. Никто не просил надзирателей быть столь жестокими, а следователей столь подлыми — Берия никого лично не просил, но срабатывало нечто в самой природе надзирателя, заставляющее его мучить себе подобных. В оккупированном Париже на дверях гестапо (размещалось в отеле «Лютеция») висело специальное объявление: «Доносы русских на русских не принимаются». Так велико было желание русских людей писать доносы друг на друга, что гестапо — не страдавшее, вообще говоря, славянофильским синдромом — вынуждено было ввести на доносы квоту. Разве сегодня природа массового рефлекса претерпела изменения? Руководители предприятий дают служащим настоятельные, порой излишне настоятельные, советы участвовать в сегодняшних выборах — но дают их не по приказу сверху, это искренняя инициатива снизу. Люди сами хотят служить власти, и таких людей очень много.

Когда мы говорим, что Гитлер был «вождем нации», а Сталин «отцом народа», все же не следует себе представлять германский или российский народ как однородное племя, слепо идущее за лидером. Общества эти были развитые, весьма сложно дифференцированные, с набором самых разных судеб, опытов, характеров, воль. То, что коллективное решение, принятое этими разными людьми, было агрессивного свойства — свидетельствует только о том, что коллективные решения в принципе таковы, они не гуманны и не могут быть гуманными.

Оперируя большими цифрами, обращаясь к обобщенной воле народа — можно не сомневаться: ничего морального в данной общей воле содержаться не может по определению. Народ не выразит желания открыть больницы — но он выразит желание изгнать инородцев. Народ не поддержит идею спасать стариков от нужды, но проголосует за конфискацию имущества отщепенцев. И аргумент «общенародной воли» никак не может быть аргументом в пользу гуманизма. Свободно высказанное мнение большинства будет скверным. Война и агрессия, экономические санкции, кампания против космополитов, лишение газа и света бедных соседей — это всегда найдет одобрение масс, это все массовые решения. И Советский Союз, и Соединенные Штаты проводили в жизнь демократические агрессивные решения, просто одни демократы использовали в качестве идеологии строительную программу Маркса, а другие демократы — теорию занятости Кейнса и сменивший ее монетаризм фон Хайека. И то, и другое, и третье — именно работало на идеологическом уровне, то есть идеи приводили толпу в то очарованное состояние, когда люди видят в иной толпе, состоящей из иных людей, — врагов.

Иными словами, дебатируя понятие «гражданское общество», следует отказаться от его гуманистической составляющей. Выработка общего взгляда граждан путем подсчета голосов — это путь, который никак и никогда не может привести к моральному решению вопроса. В данном пункте существует логическая ошибка, которую необходимо устранить.

В демократическом социуме принято считать, что залогом справедливого решения вопроса является подсчет голосов уравненных в правах людей. И равенство избирателей перед вопросом морали есть условие соблюдения этой морали — так, во всяком случае, говорится. Рассуждая о равенстве и морали, следует сказать так в морали люди сравняться не могут по определению. Сравняться можно лишь в том, что допускает неравенство. Например, люди могут сравняться в страхе, поскольку одни бывают более храбрыми, чем другие. В сытости или в знаниях можно добиться равенства, поскольку бывают разные степени голода и невежества. Можно сравняться в подлости и жадности, поскольку и то и другое имеет градации. Но мораль либо есть, либо ее нет — невозможно быть более или менее моральным. Следовательно, если бы речь шла именно о морали, о нравственном вопросе, не было бы нужды апеллировать к мнению избирателей, не было бы нужды интересоваться мнением всех граждан — выбор в любом случае мог бы быть только один. Мнением народа можно интересоваться лишь в том случае, когда есть нужда в плохом решении.

(Токвиль сказал мягче: «Те, кто рассматривает всеобщее избирательное право как гарантию хорошего выбора, сильно заблуждаются».)

Уравнять свои взгляды, выработать некий общий взгляд на вещи люди могут только в том случае, если этот взгляд никак не связан с моралью. Демократия — это не гуманизм. Демократия — это способ управления так называемым гражданским обществом, которому внушили, что оно само принимает решения. Умение пользоваться народной поддержкой для достижения государственных целей — вот секрет «открытого общества». Вы сами хотели этого, говорит государство народу, навязывая народу свою волю. И государство может быть спокойно, свободные граждане не подведут: общее народное мнение поддержит любое насилие, по-другому народ не умеет. Народ весьма пластичен, надо лишь апеллировать к мнению большинства — и любой искомый результат будет достигнут, любое аморальное действие получит именование морали. Когда современные политические ловкачи прибегают к референдумам в доказательство своей легитимности — они проделывают потрясающий фокус с моралью. Именно референдум как раз ничего не доказывает. Вряд ли Ньютон обратился бы к референдуму по вопросам закона тяготения, а Маркс искал бы поддержки большинства для определения продукта. Обратиться к мнению народа с вопросом: «Морален ли я?» — есть самый аморальный способ его решить. Надо спросить об этом судью, компетентного в вопросах морали, — а общее мнение свободных граждан ничего не стоит. Но ведь мы хотим, чтобы народ сам творил свою историю, он и творит, его надо лишь умело спровоцировать на массовое творчество. Процесс Сократа вел именно народ, и результат процесса известен. Это был демократический суд, именно поэтому он и привел к беде. Иначе и быть не могло.