– Господи Иисусе! – воскликнул Томас и запрокинул голову, как будто умоляя небеса о помощи. Хотя это небеса так ему подгадили, подумал он. И рассмеялся. Это длилось недолго, но посмеяться было здорово. Даже над своей собственной дурацкой шуткой.

Закатив глаза и покачав головой, Томас снова вытащил ключи из кармана джинсов. Он подошел к дверце и стал открывать ее, когда на крышу машины уселась здоровенная ворона. Вполне возможно, эта птица ничем перед ним не провинилась, но Томас всецело верил в вину по ассоциации[7], в особенности там, где дело касалось таких злокозненных созданий, как собаки, коты, птицы и маленькие дети.

– Пшла, маленькая дрянь! – сказал Томас – убирайся. Кыш! Давай отсюда!

Ворона лишь недобро смотрела на него блестящими черными глазками, в которых, словно в отполированных драгоценных камнях, отражалось лицо Томаса.

Он вскинул руки, пытаясь спугнуть птицу. Напрасный труд. Тварь даже не шелохнулась. В конце концов, озадаченный дальше некуда, Томас залез в машину за дорожной картой, которую хранил в бардачке, и замахал ей на птицу. Ворона повела себя так, как будто она была Клеопатра, нежащаяся на ветерке от бешено развевающейся карты.

Томас пробуравил птицу взглядом.

– Прекрасно, – процедил он. – Ну и черт с тобой. Посмотрим, удержишься ли ты на пятидесяти пяти милях в час.

Зажав ключи в правой руке, Томас распахнул дверцу и уже почти плюхнулся на сиденье, когда ворона заговорила.

– Ты нужен ему, Наш Мальчик, – сказала она. – Ты – единственный, кто может сейчас ему помочь.

Томас на мгновение застыл. Потом обернулся и в ужасе уставился на ворону. Клюв у нее был закрыт. Она не могла ничего сказать. Никак. Наверное, у него что-то с головой.

Но как она смотрит на него своими большими черными сумасшедшими зеркальными глазами…

Чувствуя себя полным идиотом, Томас склонил голову и посмотрел на птицу. Не ворона – ворон!

– Дэйв? – выдавил он.

– Карр! – крикнул ворон и, взбив воздух широкими черными крыльями, взмыл к небу. Томас провожал его глазами, пока птица не скрылась из виду. Тогда он уселся за руль «вольво», вставил ключ в зажигание и завел машину. Двигатель взревел, и Томас снова выглянул в окно.

– Нет, – сказал он себе. – Ну уж нет.

На пути в больницу он включил радио на полную громкость, так что едва не лопались барабанные перепонки, и все равно едва слышал музыку.

Из окна в палате Натана смотреть было почти не на что. Сидя в кресле, в котором Томас провел прошлую ночь, Эмили видела окна других крыльев больничного корпуса и крышу того, что, должно быть, представляло собой вестибюль, на несколько этажей ниже. Крыша была засыпана камешками, почти как стоянка для автомобилей, – с подобной практикой Эмили не раз сталкивалась и никогда ее не понимала. Какой смысл покрывать крышу здания слоем мелких камешков? Это раздражало ее.

И смотреть на нее было скучно. Непростительный грех. Даже разглядывать автостоянку и то было бы веселее. Она хотя бы видела, как люди приходят и уходят.

Щеки Эмили внезапно залила краска вины, и она повернулась к Натану. Никаких изменений. Он лежал, такой трогательный, словно просто спит. Ох, если бы это было так! Она вспомнила Натана малышом, пушистые каштановые волосенки, которые были у него в младенчестве, то, как его живое личико становилось ангельски невинным, когда он засыпал. Чуть приоткрыв беспрестанно лепечущие губки, ужасно уморившись от усилий, которые уходили на то, чтобы быть младенцем.

У него до сих пор были ямочки на щеках. Когда Натан улыбался, эти ямочки кого угодно могли заставить расплыться в улыбке вместе с ним. Но сейчас он не улыбался. И не спал. Он застрял в каком-то ужасном промежуточном состоянии, здесь, но одновременно и где-то еще, где-то далеко-далеко.

Эмили ничего не могла сделать, лишь следить, как грудь ее сына вздымается и опадает с каждым вздохом, смотреть кошмарные дневные телепрограммы по больничному телевизору или разглядывать из окна гравий, непонятно зачем рассыпанный по крыше. А когда Эмили слишком долго смотрела в это окно, слишком долго и слишком бесплодно тревожилась о Натане и уставала от собственного беспокойства, ей больше всего хотелось вырваться отсюда.

Она уронила голову, терзаемая чувством вины, и светлые волосы рассыпались по ее лицу.

Снова и снова она твердила себе, что это ее сын, что ее место здесь, рядом с ним. Эмили знала, что это так, и ради Натана она пошла бы на все. Но какая-то часть ее хотела сбежать, хотя бы совсем ненадолго. Очутиться в другом месте.

– Прости, малыш, – прошептала она Натану и присела на краешек кровати, не обращая внимания на трубки.

Это глупо, честное слово. Она знала, все сказали бы то же самое. В конце концов, ни один человек не может безвылазно сидеть в больничной палате, ни с кем не общаясь, ничего не делая и не испытывая никаких чувств, кроме страха за будущее. Но чувство вины не отпускало.

Эмили поднялась и вышла в маленькую уборную при палате. Она сходила в туалет, потом вымыла руки и ополоснула лицо. Когда с этим было покончено, она оперлась о раковину и принялась пристально вглядываться в свое отражение в зеркале. С опаской. Эмили наоборот, как она всегда думала, то забавляясь этой мыслью, то испытывая к ней отвращение. Ее карие глаза окружали «гусиные лапки», правда, не очень много. И хотя темные круги выглядели особенно непривлекательно, она знала, что обычно все обстоит не так скверно.

Глядя в зеркало, Эмили наконец начала приходить в себя. Освобождаться от отупляющего тумана, который окутывал ее с вечера воскресенья. Она в больнице со своим сыном, и он нуждается в ней так сильно, как не нуждался ни разу с того дня, когда покинул ее лоно. Все остальное не имеет значения.

Но чтобы как следует заботиться о Натане, находиться рядом с ним и быть готовой справиться со всем, что бы еще на них ни свалилось, Эмили должна продолжать жить. Продолжать быть Эмили, женщиной в зеркале. Как-то раз, в одну из нечастых своих вылазок на чуждую территорию философии ее покойный отец сказал ей, что люди оценивают себя по тому, как они отражаются в глазах других. Эмили нуждалась в моральной и мысленной поддержке окружающих: бывшего мужа, матери – если бы только та могла вынырнуть из тумана болезни Альцгеймера, – врачей Натана, коллег – и Джо. Джо тоже был ей нужен.

Расчесывая пальцами немытые волосы, Эмили вернулась обратно в палату. Она присела на край постели, поцеловала сына в лоб и посмотрела на часы.

Томас отсутствовал уже почти три часа. Довольно долго, подумала она, надеясь, что он скоро вернется. Ей нужен перерыв, пропади все пропадом, и к черту чувство вины, которое порождала эта мысль.