таких разговоров, когда приходил в Эрмитаж, где работала бабушка. Разговоры были непонятны, и воспринимались им как музыка. Мальчик рассматривал в окно ряд столбиков с цепью и мерцающий в нижнем углу окна шпиль.

Он слушал.

Дородная женщина в расстёгнутых меховых сапогах бросала на ходу: «Нам теперь нужно в темпе…».

Офицер со значком за дальний поход описывал своей даме грязные пятки блудного сына:

— У Рембрандта всё проступает из мрака…

И снова происходила смена зрителей.

Лысый кривошеий старик.

Дама в шапке по глаза.

Таджичка в пёстром халате.

Толстая девушка в очках — состоящая из чёрных колготок и свитера, при появлении которой все отвернулись от Рубенса.

И вот уже совсем другие подошли к Леонардо:

— Ну, тут всё ясно. Зелёный акцент в правом окне.

— Да. — Он дёрнул веком. — Я смотрел библиографию у Шкловского. Зелёный цвет — жизнь Христа. Ну-ну.

— На каком плече — на левом. А они ходят тут и удивляются — откуда мотив коварства. Плащ — пейзаж. В плане — треугольник.

Ушли.

Мальчик любил эти разговоры и сейчас жалел, что не мог вспомнить все непонятные слова, которые слышал. Он, на всякий случай, записал на приготовленной бумажке разговор старичков. Чистого места на листочке уже не осталось, потому что мальчик выдрал его из тетради, и на обороте была решена задача про два поезда. Мальчик представил себе, как они выглядели, эти поезда, и решил, что они были похожи на эту сырую и холодную электричку.

Но в этот момент он приехал. Мальчик, уворачиваясь от бывших спутников, выбрался на платформу. С неё вниз вела облитая льдом лестница, по которой уже кто-то покатился, громко ругаясь. Мальчик прошёл по узкой, мощёной плитами дорожке, мимо пятиэтажных строений. Нужная улица нашлась сразу, но номера домов были едва различимы в темноте. Мальчик нашёл огромную цифру 34, масляной краской изображённую на стене.

Тётя Хина жила где-то рядом, на другой стороне.

Он снова отправился в поиск и через несколько минут обнаружил место, указанное в телефонной книге.

Там, на месте дома тёти Хины, стояла железная коробка продуктового магазина. Мальчик оглянулся на бревенчатые домики вокруг, серые пятиэтажки и подёргал ручку магазинной двери.

Дверь была заперта.

Мальчик дёрнул ещё раз и снова оглянулся.

Тогда он пошёл обратно к станции.

В квартире было тихо.

Соседи опять куда-то делись. Мальчик включил свет.

«Надо это записать», — подумал мальчик и принёс из комнаты, уставленной коробками, свою тетрадку.

«Бабушка умерла», — написал он.

А потом добавил: «И теперь я поеду в Москву».

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

12 декабря 2018

Старообрядец (2018-12-14)

Молодого инженера разбирали на собрании: тесть его оказался старообрядцем.

Один из друзей инженера, побывав на его недавнем дне рождения, сообщил об этом обстоятельстве родства в партком.

В заявлении говорилось, что в доме у члена партии и при его пособничестве собираются религиозные мракобесы.

Тесть тогда действительно молился в своём закутке, не обращая внимания на гостей, которые с испугом глядели на него.

Пил он, кстати, из своей специальной кружки, и это тоже всех раздражало. Инженер и сам не любил тестя — сурового человека, заросшего до глаз бородой, высокого и жилистого, но его возмутило предательство друга.

Инженер наговорил глупостей, и дело запахло чем-то большим, чем просто исключение из партии.

Однако счастье инженера состояло в том, что по старой рабочей привычке (ибо он стал инженером на рабфаке, придя в вуз по комсомольскому набору), он крепко выпил, идя с собрания, и свалился в беспамятстве.

Врачи объявили диагноз его жене, фельдшеру, которая и сама понимала, что это «нервная горячка». Исключённый и уволенный инженер переждал свою беду, валяясь на больничной койке.

Его тестю повезло меньше. На исходе короткой летней ночи за ним пришли и увезли вместе со святыми книгами.

Через несколько дней началась война, и тюрьмы стали этапировать на восток. Вот тут старообрядцу повезло. Его не расстреляли, как многих других, поскольку у него не было даже приговора, а посадили в эшелон и повезли в тыл. В другом эшелоне, идущем прямо вслед тюремному, двигалась вдоль страны его дочь, снятая с учета как родственница социально-опасного элемента. Её муж, попав в ополчение, погиб на второй день, и сейчас она ехала в эвакуацию с сыном, на станциях задумчиво глядя на вагоны, в одном из которых спал её отец.

Старообрядца везли сквозь Россию. В вагоне им никто не интересовался, и называли его просто — старик. Он не знал, где его везут, и видел в забранном решёткой окошке только серое осеннее небо. Его, впрочем, это мало волновало.

За Владимиром их разбомбили. К тому моменту весь эшелон был в тифу, и те, кто уберегся от бомб, лежали в бреду на откосе. Этих больных без счёта, вперемешку с мёртвыми, закопали в ров.

Путевой обходчик и его помощник увидели на следующий день, что изо рва вылез седой старик, и, не зная того, что он в тифу, положили его на дрезину. Его привезли в посёлок, и обнаружилось, что старик забыл всё и даже не мог сказать, как его зовут.

Дочь, обосновавшись в рабочем поселке, тем временем, отправилась на базар продавать платье и услышала о каком-то человеке, лежащем у складов. По странному наитию она повернула в закоулок, прошла, измочив башмаки в осенней грязи, и увидела на земле кучу тряпья.

Это был её отец.

Старообрядец поправился довольно быстро, но память долго не возвращалась к нему, и он, с болью вглядываясь в лицо дочери, твердил древние молитвы.

Но вернулась и память. Вернее, она пришла не вся, рваная, как его ватник, с лезущей в неожиданных местах ватой, но своё прежнее столярное дело к весне он вспомнил.

Дочь плакала и пыталась заставить его вспомнить что-нибудь ещё, а старик не слушал её. Это было для него неважно.

Понемногу он начал вставать и, опираясь на штакетину от забора, вылезал во двор, щурясь на зимнее солнце.

Кроме них в бараке жила ещё одна эвакуированная — молодая женщина. Она приехала из Киева, где была преподавательницей музыки. Женщина гуляла с офицерами местного учебного полка, и они часто оставались ночевать в её комнате. Оттого жизнь этой эвакуированной была сравнительно сытой. Хозяйка, суровая женщина маленького роста, хмуро говорила про неё: кому война, дескать, а кому