– Николай, скажи братии, чтобы приготовили всё к погребению. Нынешний день я уже не переживу.

Вскоре все монахи и случившиеся в обители гости собрались у одра умиравшего.

– Вот и ты нас покидаешь, владыка! – со слезами воскликнул Николай. – А победы православия до сих пор нет, и неизвестно, когда же придет избавление… и придет ли оно?

– «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь»? – еле слышно проговорил патриарх. – Грех роптать, чадо! Не долготерпит ли Он нашим грехам, и не должны ли мы поэтому терпеливо ждать Его благоволения? Страха же от еретиков «не убоимся и не смутимся, ибо с нами Бог»! И «благословен Господь, что не предал нас в добычу зубам их», но «сеть их сокрушилась, и мы были избавлены»! – Никифор помолчал, закрыв глаза, а потом обвел взглядом собравшихся у его одра и сказал: – Осталось еще время и полвремени. «Терпением вашим спасайте души ваши»!

Никифор с трудом поднял правую руку и осенил себя крестным знамением. В тот миг, когда его рука вновь опустилась на одеяло, душа патриарха покинула его тело.

«Что может означать “время и полвремени”?» – спросила Кассия у Льва в письме, рассказав о последних словах святейшего, которые пересказал ей брат Арсений из Феодоровской обители. «Судя по всему, – написал ей в ответ Лев, – святейший имел в виду некое число лет, кратное трем. Может быть, три года, может, шесть, а может, девять, двенадцать или больше».

– Как неопределенно! – вздохнула Кассия, складывая лист. – Ну, что ж… придется подождать!

Феодора смотрела из-под полуопущенных ресниц, как муж одевается. Судя по положению солнечной полоски на стене, было еще рано. Феофил собирался на прием чинов – в последние несколько недель он руководил всеми официальными церемониями вместо отца, который слег с почечным приступом и не покидал своих покоев. Феодора была совсем сонной: они с мужем заснули поздно, и она могла еще несколько часов валяться в постели. Но мучительный вопрос, не дававший ей покоя уже два месяца, снова заскребся у нее в мозгу.

В мае во дворце торжественно отмечали день рождения маленького Константина: ему исполнилось пять лет, и императорские дети на несколько дней стали предметом всеобщего внимания, мальчика завалили разнообразными подарками, заодно много гостинцев досталось и его сестре. Марии было уже семь, и почти все замечали, что она похожа на покойную императрицу, свою бабушку. Феофил особенно любил дочь и, когда выдавалось свободное время, всегда проводил с ней час-другой. Когда сын подрос, вечера в императорских покоях часто были наполнены веселой возней отца и детей, в которой участвовала и Феодора. В эти моменты их семейная жизнь со внешней стороны совершенно походила на идиллию – и тем горше было Феодоре после таких вечеров засыпать одной в темной спальне. Но если она засыпала и не одна – что, впрочем, случалось не так часто, как ей хотелось, – это мало что меняло: раз установившиеся между супругами, точнее, установленные Феофилом отношения отличались неизменностью – и это постоянство доводило молодую императрицу до отчаяния. Феодора то и дело пыталась уверить себя, что муж относится к ней так просто потому, что он «такой и есть» и другим быть просто не умеет, но сердце не верило уговорам рассудка… Иногда она начинала даже ревновать мужа к детям: Феофил иной раз смотрел на Марию с такой нежностью, с какой никогда не глядел на жену, и при его возне с маленьким Константином в его взгляде вспыхивали такие веселые искры, каких Феодора никогда не видела у него за всё время, проведенное с ним наедине. Да он почти и не шутил с ней и не вел веселых разговоров… Он вообще не вел с ней разговоров! Он только отвечал на вопросы, если она их задавала… и то не на все. Часто он просто пожимал плечами или говорил что-нибудь усмешливое, уходя от ответа…

И вдруг она получила что-то вроде намека на объяснение всему, и намек этот был ужасен. В день рождения Константина, после всех церемоний, поздравлений и праздничного обеда, мальчика, наконец, уложили спать, а Феофил с дочерью ушел погулять в парк. Когда он пришел забрать девочку от матери, у Феодоры сидели ее брат Варда и сестры София с Ириной. Мария, пристроившись на коленях у Варды и водя пальцем по раскрытой книге, читала:

Когда вошел отец, девочка бросилась к нему с радостным криком:

– Папа! Смотри, папа, я тут дяде Варде «Одиссею» уже читаю!

– О! – улыбнулся Феофил. – Молодец!

– Да, государь, – сказал Варда, – она у вас тоже разумом щедро одарена! Читает уже очень хорошо, а ведь не так давно учиться начала!

– Ну, с таким учителем немудрено! – заметила Ирина.

Когда Марии пошел шестой год, Феофил поручил Сергие-Вакхову игумену учить ее грамоте, и теперь она уже умела читать и считать. Грамматик говорил, что девочка очень смышленая, и улыбался: «Вся в августейшего отца!»

Феофил с дочерью ушли, а Феодора с братом и сестрами еще посидела немного, а потом предложила тоже прогуляться, пока не стемнело. Они немного прошлись по парку и уселись на скамью у пруда. Издалека слышался звонкий смех Марии – очевидно, они с отцом вовсю веселились.

– Всё-таки до чего Мария похожа на свою бабку! – сказала Ирина.

– Да, – отозвалась София, – а если она и по характеру будет на нее похожа, то чего лучшего и желать!

– Да, покойная августа была во всех отношениях прекрасной! – сказал Варда. – Удивительная женщина! Совершенно не кичилась, так просто вела себя со всеми…

– А ведь мы ей, можно сказать, все обязаны по гроб жизни! – сказала София.

– Чем это? – удивилась Феодора.

– Так ведь это она решила устроить такую церемонию с выбором невесты. И потом, она сама говорила мне, что из всех девушек ты понравилась ей больше всех, и она сказала об этом Феофилу накануне выбора, – Фекла действительно, в пылу «налаживания отношений» с новыми родственниками в первые дни после смотрин, проговорилась об этом Софии. – Августейшая уверяла, что нисколько не давила на сына, и я ей верю. Видимо, их вкусы просто совпали. И вот, мы все здесь!

– Вот как, – тихо сказала Феодора, бледнея. – А я думала… – она не договорила и внезапно встала. – Простите, я должна вас покинуть!

Когда она скрылась за поворотом дорожки, София с Ириной переглянулись. Варда поглядел вслед императрице, перевел глаза на Софию и, усмехнувшись, проговорил:

– Не знаю, сестрица, обругать тебя или не стоит. Ты, кажется, окончательно развеяла туман самообольщения в душе нашей августейшей сестры.