Кто-то барабанит кулаком за стеной, сперва громко, потом все тише.

Это лишь жена. Месит тесто. Песочное тесто для торта, который мы будем завтра есть. А это стены моей квартиры, мои шкафы. Слышите, я открываю и снова закрываю их.

Шаги.

Я иду в комнату напротив, где спят наши дети. Кто может устоять перед соблазном взглянуть на спящего ребенка? Вероятно, мне все это снится. Эта квартира не существует, и стены ее — только сон, а дети — только привиделись.

Стук из соседней комнаты.

Это стучит Юлиус или священник, а может, моя жена месит тесто? Завтра мы празднуем первое причастие нашего старшего, а Юлиус так и не дожил до первого причастия. Ночи напролет отдавался перестук в моих ушах.

Перестук. Быстро, медленно, потом снова быстро.

Стучал Юлиус, в ответ стучал священник — символ веры, Отче наш. В один из последних вечеров священник простучал: «Твои грехи отпускаются тебе…» Я передал это дальше. У меня были ободраны суставы пальцев; в санчасти их всегда смазывали мазью, одной и той же мазью от всех болячек.

Шаги. Маленькая пауза. Открывается дверь.

Это ванная. Вот лежит мыло, зубная паста, аккуратно, в ряд стоят стаканчики с зубными щетками, щеток четыре: синяя, красная, желтая и зеленая; зеленая — моя. Я дома. Тут на гвозде висит мой купальный халат, я сам вбил этот гвоздь пятнадцать лет назад. Тот же гвоздь, тот же купальный халат. Даже зеркало не пострадало в войну. А вон там — целлулоидная утка и корабль из сигарных коробок, который дети пускали в ванной. Сейчас в ванне охлаждается вино, которое мы завтра будем пить. Рано утром принесут мороженое. Не забыть бы открыть консервированные ананасы, — жена об этом просила, ведь за все то время, что мы женаты, она так и не научилась открывать консервные банки.

Дверь закрывается. Шаги. Затем тишина, и снова слышен настойчивый стук.

Священник. Юлиус, веруешь ли ты в Бога, всемогущего отца, Творца земли и неба?

Частый перестук.

Юлиус. Верую.

Муж. Священник был маленький, рыжий, остриженный наголо, в арестантской одежде он скорее походил на убийцу. Мы все походили на убийц. Но я никого не убивал. Я дал кусок хлеба и несколько сигарет поляку, который проходил мимо нашего дома. Это видел сосед, а он знал, что по закону такие вещи запрещены. Сосед соблюдал законы, он такой и сейчас. Его донос стоил мне года тюрьмы; после прочтения приговора судья сказал:

Судья. Учитывая мягкий приговор, подсудимому предложено отказаться от своего права на апелляцию.

Муж. Я отказался от своего права на апелляцию.

Звон разбитой посуды, открывается дверь. Шаги.

Мука? Упала банка с мукой?

Жена. Прости, я что-то нервничаю. Столько еще надо сделать. Даже если будет и не так много гостей.

Муж (тихо). Юлиуса казнили за пол-ложки муки. Я не могу смотреть, когда просыпают муку… Я… Прости…

Жена. Прости ты меня… Понимаешь… Ты должен понять…

Муж. Стоит мне увидеть белую пыль над грузовиком, который везет муку с мельницы в пекарню, и я думаю, что это во сто крат больше того, за что пришлось умереть Юлиусу.

Жена. Я ведь нечаянно.

Муж. Мука на лице пекаря, на его колпаке, на его волосах. Мука, которую он по вечерам стряхивает с куртки, — это как раз столько муки, за сколько Юлиусу…

Жена. И должно же это было случиться со мной как раз сегодня!

Муж. Хорошо, что это случилось сегодня. Только не трогай муку. Я сам ее смету. Ты уже со всем управилась?

Жена. Да. Мясо зажарено, торт испекся. Смотри, как он подрумянился. Красные и зеленые фрукты сверху и сливки, белые, как только что выпавший снег. Дети уже спят, но еще не поздно. Ровно девять. Успеем выспаться. И я, вроде, могу быть довольна: даже кофе и то смолот, все выглажено, а утром придет Хильда — она мне поможет.

Муж. Но ты почему-то грустная?

Жена. Я вижу, как ты смотришь на муку. Но ведь я нечаянно. Неужели ты не можешь забыть? Попытайся забыть. Вот уже час я слышу, как ты ходишь из угла в угол и что-то бормочешь, будто ты не здесь, а где-то еще. Прямо страшно становится.

Муж. Можно провалиться в прошлое, как в яму. Тогда все сливается — и настоящее, и прошлое, и будущее — и ты не знаешь, что это — прошлое в настоящем или настоящее в будущем? Все едино. Я сижу в камере и жду, когда раздастся стук. (Стучит в дверь костяшками пальцев: два раза, пять раз, четыре, один.)

Жена. У тебя ободраны суставы пальцев. Может, положить на них мазь?

Муж. Да, пожалуйста.

Открывают и снова закрывают шкаф.

Правда, хорошая мазь. Знаешь, что означал тот стук? Муку. Это значило, что Юлиусу удалось добыть муку. Пол-ложки. Но для того, чтобы принять причастие, надо было еще о многом позаботиться. Надо было тайком доставить в камеру священника вино. Мы достали его в санчасти, на бутылке была этикетка «Микстура от кашля». Нужен был утюг, и надо было его накалить. При помощи горячего утюга Юлиус приготовил облатки. Они были не очень белыми, скорее коричневыми, как поверхность утюга, и крохотными, как грошики. Из полуложки муки их получилось двадцать. Вот тогда священник смог отслужить в своей камере мессу и освятить святые дары, и я думаю о тех мессах, на которых никогда не присутствовал, как о чем-то очень мне дорогом.

Жена. А те, на которых ты можешь присутствовать — здесь, теперь, завтра, — должны быть тебе еще дороже. Та жизнь была для тебя чужой, ненастоящей, а наша жизнь — настоящая. У нас есть специальные пекарни, выпекающие облатки, и никому не надо умирать за пол-ложки муки.

Муж. Маленькие облатки, которые ночью освятил священник, были завернуты в конвертики из газетной бумаги, и утром на тюремной прогулке их передавали из рук в руки, как нелегальную записку. Первую я получил из рук убийцы, который шел впереди меня.

Жена. Почему ты вечно думаешь о всех этих ужасах?

Муж. Потому что не считаю это ужасом, да и тогда не считал. Казалось, что так и должно быть. (Делает несколько шагов и открывает окно.) Там внизу, у этих самых ворот, стоял поляк, которому я дал хлеб, — помнишь? Это правда, что я дал ему хлеб?

Жена. Да, ты дал ему хлеб. Я будто его