— О государь! Прошу еще раз прощения за мою неумелую надоедливость. Любви вашего величества, знаю, я ни в коей мере не достойна. Ваше величество — великий император, и ни к чему ему затруднять себя особым обхождением с таким зеленым существом, какова я есть. — Петр по-прежнему оставался непроницаемым, и она продолжала с возрастающей настойчивостью: — Моя любовь, государь, сопровождала ваше величество неотступно и смиренно во всех путешествиях, совершенных вами, — к лагерям вашего войска, к кораблям флота, к заводам или целебным водам Олонца. Я была всюду с вами в помыслах и молитвах, и ставила перед образами свечи, и била земные поклоны. Болтуны распускали недобрые слухи, я отбрасывала их, закрывая уши. И в мыслях не могла представить себе, что с вашим величеством случится худое. И думать о таком не хотелось, и верить такому, ибо в тот час я простилась бы с жизнью сама. О, ваше величество! В вашей воле смеяться над моими неразумными словами. В разлуке с вами, при ваших отлучках по делам державы, я неизменно ждала, каждой капелькой ничтожной моей души, хоть малого известия, хотя бы записку из тех мест, где вы изволили находиться. И не получила ничего, ни даже столько, сколько голубь смог бы принести в клюве. — Петр бросил тут на княжну острый взгляд. — Ждала, терзалась, плакала. Во снах меня мучили привидения, упыри. Каждое утро я просыпалась с надеждой узнать хотя бы малость о том, что происходит с вашим величеством. Когда же передо мною сверкнул нож убийцы, я поняла, наконец, что любовь моя — как звезда в моем небе, что правым и вышним судьею моим буду я сама, прокляв свои иллюзии и гордыню.

Княжну Марию охватила волна холода; княжна содрогнулась. Но не простою дрожью, а колдовской; от княжны она передалась Петру. Могучая сила заставила его отшвырнуть прокуренную трубку и с шумом подтащить стул к креслу, где сидела Мария. То же волшебство принудило его взять ее руки и накрыть их, как птенцов, ковшами своих огромных дланей.

Иван-царевич из старой сказки опять проснулся в грозном повелителе.

— Дорогая, обиженная девочка! — молвил Петр голосом сказочного доброго принца. — Я полюбил тебя без каких-либо особых намерений. Полюбил просто так, нежданно, за молодость твою, за ум, за то, что ведомо только богу, за то, наконец, что ты есть ты... Гляжу в глаза твои и не вижу в них и тени коварства или хитрости, или тайного помысла. Ты излила мне свои горести с чистотою и искренностью, как весеннее облако изливает свой первый гром, благую весть для жаждущих нив. И этим нравишься мне, и этим ты для меня редкостное существо. Но сможешь ли ты понять и меня? Знаешь ли как следует Екатерину Алексеевну? Дорогая обиженная княжна, Катенька любит меня и чтит более, чем самый преданный пес. Она никогда не связывала меня клятвами. Не надоедала жалобами. Знает мои желания и удовольствует меня с избытком. Только...

Петр вздохнул. Поцеловал тонкие руки княжны. Поискал в полутьме трубку, исходившую последним дымком. Сделал несколько затяжек, расхаживая по комнате, словно перед чем-то колеблясь. Когда он снова остановился перед княжной, глядевшей по-прежнему мрачно, облик Ивана-царевича успел раствориться в табачном дыму. Голос царя прозвучал решительно и резко:

— Гут! Родишь мне мальчика — признаю его законным сыном. И станешь ты императрицей на Руси!

Глава XI

1

Дмитрий Кантемир, обремененный сенаторскими обязанностями, научными изысканиями и литературными трудами, а сверх этого так же — хозяйственными заботами, имел лишь весьма туманные представления об отношениях, сложившихся между его дочерью и русским царем. Супруга же его, княгиня Анастасия, боялась ему о них поведать, дабы князь не помыслил, что она дерзнула бросить ему в том упрек, а княжна не сочла бы ее предательницей.

В один морозный январский день состоялась ассамблея у фельдмаршала Меншикова. Пили шампанское, венгерское и бургундское. Танцевали до упаду. Иноземные гости признавали, что таких блестящих празднеств не увидишь и при высоких и славных монаршьих и княжеских дворах Парижа, Берлина, Вены и Амстердама.

В минуту отдыха Кантемир отошел в сторонку, чтобы покурить. С табачным ароматом сдружилось немало знатных россиян, молодых и старых, и целая толпа с глухим гомоном теснилась теперь вокруг стола с трубками, табакерками и кисетами. Одни выпускали клубы дыма, другие наслаждались запахом чубуков, третья разновидность любителей утыкалась носами в сушеную заморскую травку, которую при всем желании святою не назовешь. Были тут и такие, которые еще не пробовали новое зелье и только облизывались, не решаясь к нему приобщиться.

Важные перемены произошли в поведении Петра Андреевича Толстого. Граф отказался от щекотания ноздрей острым запахом порошка из округлой золотой коробочки и потребовал трубку с янтарным мундштуком, такую же, как у Кантемира. Наполнив дымом легкие, он выдохнул краешками губ два сизых облачка, и повел приятеля в глубину зала, в укромное место. Разглядывая собравшихся глазками, прикрытыми морщинистыми старческими веками, он молвил с таинственным видом:

— К бокалу доброго вина, ваше сиятельство, не мешает добавить мудрое слово.

— Хвалилась как-то редька: хороша я с пчелиным медом, — улыбнулся Кантемир.

— И мед ответствовал, что и без редьки он хорош?

— Именно так, ваша светлость. Мудрое слово полезно и без вина.

— Не буду спорить. А все-таки под звон бокалов плодотворнее и совет.

Кантемир внимательно посмотрел на старого дипломата, искусного в запутывании людей и дел. Добрые отношения между ними установились давно, еще в Стамбуле, когда Кантемир был у осман заложником и только мечтал о свободе — для себя и своей страны. Сведя знакомство с московским послом и советуясь с ним, князь не совершил ошибки. Полезным оказался для него граф и позднее, в России.

— Дорогой друг, — ровным голосом начал Толстой, будто продолжая беседу на ночном привале, у костра из сухого хвороста, — наша жизнь, как ударившая о берег волна, быстротечна и бурлива. Вот мы живы — и вот нас нет. Угасли, и навеки. Но истлевает и рассыпается, как трухлявый древесный ствол, только бренное тело; душа продолжает жить во всем, что удалось сотворить нам силою духа или трудом своих рук.

— Ваша правда, граф. Ибо все можно замедлить, остановить или лишить смысла, кроме бега времени, — философическим тоном подтвердил Кантемир, хотя уже