другой, нельзя было оставлять этого дела в таком положении: каждую минуту оно могло повредить плану, задуманному самой советницей. Теперь, когда лейб-егерь выследил нору, в которой прятался принц и из которой он мог быть вытащен не совсем вежливым образом, Бенцон могла изменить принцу, оставляя Юлию совершенно в стороне. Она объяснила князю, что, вероятно, какая-нибудь любовная ссора с Гедвигой могла побудить принца устроить мнимый отъезд, а самому в действительности остаться вместе с верным камердинером поблизости от возлюбленной, что во всем этом много загадочного, романтического, но кто же из влюбленных не питает склонности к подобным приключениям? Все это Бенцон узнала от Нанни, в которую страстно влюблен камердинер принца Гектора.

– Ха! – воскликнул князь. – Так, значит, благодаря Небесам, это не принц, а камердинер пробрался к вам в дом и выпрыгнул из окна, прямо на цветочные горшки, как паж Керубино. А у меня уж бродили разные неприятные мысли. Вдруг – принц, а прыгает через окно. Что-то, знаете ли, неподходящее!

– Однако, – проговорила с лукавой усмешкой Бенцон, – я знаю одну княжескую особу, которая никогда не пренебрегала дорогой через окно, в тех случаях…

– Ах, Бенцон, вы сбиваете меня, вы огорчаете меня необычайно, – перебил советницу князь. – Не будем говорить о прошлом, обсудим лучше, что нам делать с принцем. Вся дипломатия, все государственные законы, все правила придворной жизни летят к чертям при таких трудных обстоятельствах. Должен ли я его игнорировать? Должен ли я случайно найти его в павильоне? Должен ли я… должен ли я… Все кружится в моей голове, как бы в некоем вихре! Вот что значит княжеским особам снисходить до романтических приключений.

Бенцон тоже не знала, что нужно предпринять относительно принца. Но и эта помеха была улажена. Прежде чем советница успела что-нибудь посоветовать, вошел кастелян Руперт и подал князю маленькую записку, заявляя с лукавым видом, что это от одной высокой особы, которую он, Руперт, неподалеку отсюда держит под замком.

– Так ты, значит, знал, – проговорил князь, весьма милостиво обращаясь к старику, – ты, значит, Руперт, знал, что… Да, я тебя всегда считал за честного, верного слугу, ты лишний раз доказал это, повинуясь приказаниям моего будущего зятя. Я подумаю о том, как тебя достойно наградить.

Руперт поблагодарил во всеподданнейших выражениях и удалился из комнаты.

Бывает в жизни, что иного считают особенно честным и добродетельным как раз тогда, когда он выкидывает какую-нибудь непозволительную штуку. Именно об этом подумала теперь Бенцон, которая была лучше князя осведомлена о низких замыслах принца и справедливо думала, что старый лицемер Руперт был также посвящен в эти планы.

Князь развернул записку и прочел следующее:

«Сравню ли с чем из всех блаженств земных

Удел любви и сладкий, и прекрасный?

О, как хорош среди страстей людских

Ее порыв, стремительный и страстный!

Но горе нам! Властитель духов злых

Готов прервать блаженства гимн согласный,

В восторг любви он ревность льет, как яд,

И светлый рай нам превращает в ад.

В этих стихах, принадлежащих одному великому поэту, вы, любезный князь, можете найти причину моего загадочного поведения. Я думал, что меня не любит та, которой я молюсь, в которой вижу счастье, жизнь, надежду, к которой жадно рвется грудь моя, объятая огнем горячей страсти. Но благодарность судьбе! Я убедился, что это не так, несколько часов тому назад я узнал, что я любим. Я выхожу из своей засады. Да будет лозунгом моим любовь и счастье! Через несколько мгновений я буду, князь, приветствовать вас с сыновней почтительностью.

Гектор».

Князь прочел записку дважды и трижды, прочел с глубоким вниманием, и каждый раз все мрачнее становилось его лицо, все сильнее хмурилось его сиятельное чело.

– Бенцон, – проговорил он наконец, – Бенцон! Что такое с принцем? Вместо трезвого, вразумительного объяснения, он пишет итальянские стихи, стихи к владетельному князю, стихи к коронованному тестю? Что это значит? Тут нет ни малейшего смысла. Принц, по-видимому, находится в каком-то неподобающем возбуждении. Сколько могу понять, в стихах говорится о любви и муках ревности. Кого, к кому здесь ревновать? Скажите мне, добрейшая Бенцон, находите ли вы в этой записке хоть искру здравого человеческого рассудка?

Бенцон ужаснулась скрытому смыслу, который заключался в строках, написанных принцем, и который был ей очень понятен после всего, что произошло вчера. Вместе с тем она не могла не подивиться тому, с какой ловкостью принц сумел выйти из своей засады без всяких нарушений условий приличия. Нимало не желая хотя что-нибудь сказать об этом князю, Бенцон решила извлечь из данного положения вещей наибольшее количество выгод. Надеясь осуществить свои планы, она больше всего боялась помехи со стороны Крейслера и мейстера Абрагама: против них-то она и решила обратить оружие, которое предлагал ей случай. Она напомнила князю, что еще раньше ей приходилось говорить о страсти, вспыхнувшей в сердце принцессы.

– От наблюдательности принца, – продолжала Бенцон свою мысль, – вероятно, не ускользнуло настроение принцессы, а нелепое, странное поведение Крейслера могло дать достаточное основание для того, чтобы заподозрить какие-нибудь отношения между Гедвигой и капельмейстером. Вот почему принц так преследовал Крейслера, устранился, когда увидел скорбь принцессы при ложном известии, что Крейслер убит, и вернулся для наблюдений назад, когда узнал, что он жив. Таким образом, не кто иной, как Крейслер повинен в той ревности, о которой говорится в стихах принца – значит, Крейслера никоим образом не нужно опять пускать в Зигхартсгоф, тем более что он вместе с мейстером Абрагамом затевает, по-видимому, заговор против всего порядка придворной жизни.

– Бенцон, – проговорил с необычайной серьезностью князь, – Бенцон, я размышлял о том, что вы говорили по поводу недостойной склонности принцессы к капельмейстеру, и не верю теперь ни слову из сказанного вами. В жилах принцессы течет княжеская кровь.

– Что же, – проговорила с запальчивостью Бенцон, вспыхнув, – вы полагаете, ваше сиятельство, что женщина княжеской крови может повелевать законами природы?

– Вы, советница, сегодня в очень странном состоянии, – с досадой проговорил князь. – Я повторяю, что, если в сердце принцессы Гедвиги вспыхнула какая-нибудь непозволительная страсть, это не более, как болезненный припадок, так сказать, судорога, ведь она страдает спазмами. Но это все мимолетно. Что касается Крейслера, он вполне занимательная личность, жаль только, что ему недостает истинного образования. Я не могу допустить, чтобы в нем возникло дерзкое желание сблизиться с принцессой. Правда, он дерзок, но совсем иначе.