– Дзе-дзе! – воскликнули сидящие, укоризненно покачивая головой.

– Полоумные женщины, услышав песни Нохоя, как зачарованные, выходят к нему, а он их хватает, перекидывает поперек седла и вскачь увозит в свое становище. Говорят, что там у него уже образовался целый гарем из похищенных жен, и первой была Зербиэт-ханум, подаренная тобой новгородскому послу…

– А первой распутницей в этом гареме – твоя греческая царевна? – равнодушно спросил Бату-хан. – Почему же ты не зарубил и ее и хана Нохоя?

Орду обратился к китаянке И Ля-хэ, сидевшей у ног молчаливой Юлдуз-Хатун:

– Почтенная китаянка! Не можешь ли ты мне уступить пару подушек? Мне трудно сидеть на этом ханском священном троне.

И Ля-хэ бесшумно принесла и положила ковровые подушки, на которых Орду удобно уселся и продолжал:

– Да, я не зарубил Нохоя. Моя вина! Наоборот: я обнял его, когда он через день прискакал ко мне, как безумный, держа в руках лисий колпак и повесив пояс на шею[427]. Он просил меня его зарезать и взять пленницу-гречанку обратно, обещал дать в придачу отборного коня, персидский ковер и двадцать рабов. Он поклялся, что будто бы в тот вечер похищения гречанки был совершенно пьян. Но это все неверно. Он снова шутил. Это меня развеселило. Я даже обнял его и сказал, что охотно дарю ему эту ядовитую змею, колючую фалангу, неукротимую дочь скорпиона. Я пожелал им обоим всяких утех. Так, мы вместе, обнявшись, просидели долго, до утра. Я подливал ему вина, радуясь, что благополучно мог избавиться от этой, всегда беспокойной, всем недовольной и требующей невозможного румийки. Нохой тоже был доволен и всю ночь пел песни.

– А все же, думаешь ли ты, что Нохой принесет пользу в предстоящем походе?

– Хан Нохой, несмотря на юность, обладает острым умом полководца. Вот что он говорил, вот что предлагал… Да что это такое? Этот дерзкий мальчишка уже тут!.. Он ничего не боится и каждый день придумывает что-либо новое.

Все остолбенели. С улицы донеслась песня. Чистый задорный мужской голос пел:

Хороши стройные девушки монгольские,

Их глаза сияют, как ночные светлячки,

Летающие весною над нашей степью.

Счастлив тот удалец, который не боится

Держать на ладони такого светлячка…

Все ханы шептали:

– Верно! Верно! Прекрасны наши ночные светлячки! Прекрасны наши монгольские девушки!

А голос издалека продолжал:

Чудесную птицу Симург хранил в своем шатре

Хан Орду, прославленный бесстрашный багатур.

У этой птицы глаза изумрудные

Вспыхивают, как вечерние звезды,

Но ее похитил пьяница и бродяга

Вольный охотник и удалец Нохой.

Он ее за лодыжку приковал

Серебряной цепью к столбу

Близ своей юрты, рядом с любимым конем.

Все ханы посмотрели друг на друга, покачивая головами, и следили, что будет делать хан Орду. А тот, по привычке соединив концы коротких толстых пальцев, шептал:

– Какое счастье! Какую радость послало мне вечное небо! Теперь я могу наконец отдохнуть от забот и тревог, которые мне доставляла эта беспокойная женщина из румского царского рода. Занозы и колючки в моей юрте больше нет!

Голос из темноты снова запел:

Прекрасный цветок лилия хранится в золотом дворце.

Сто волкодавов и тысяча воинов ее стерегут.

Ни один отважный сокол не проникнет

В этот кружевной дворец,

Но дерзкая песня бродяги донесется

И до прекрасной белой лилии,

Воспевая красоту ее глаз, стройность бедер

И походку пугливой лани.

Задумчивое лицо Бату-хана осветилось загадочной улыбкой. Прищурив глаза, он пристально стал вглядываться в лицо Юлдуз-Хатун. Та сбросила черное шелковое покрывало, вскочила и ответила ему прямым смелым взглядом черных глаз. Ее бледное лицо, всегда кроткое и покорное, теперь пылало гневом. Она стояла напряженная, подобно натянутой струне, сжав маленькие кулачки.

– Спой ему ответную песню! – тихо и медленно сказал Бату-хан.

– Ему? Такому наглецу и разбойнику? Никогда!

– Спой! Спой и призови его сюда! – настойчиво приказал Бату-хан. – Я хочу его увидеть! Перед собой, здесь!

Высокая китаянка И Ля-хэ склонилась к уху маленькой Юлдуз и что-то стала настойчиво шептать. Юлдуз утвердительно кивнула головой и, взяв дутар, вышла на балкон. Она запела нежным, трогательным голосом. Слова песни отчетливо разносились в тишине заснувшего города:

Усталый путник – гость желанный,

Войди спокойно в этот дом!

Ты повидал иные страны,

Ты нам расскажешь обо всем.

Вдруг Юлдуз-Хатун вскрикнула, отбежала обратно в комнату и кинулась на грудь И Ля-хэ.

На балкон быстро вскарабкался юноша в хорезмском бархатном колпаке, опушенном лисьим мехом, и в полосатом кафтане, подпоясанном серебряным кушаком. В его лице, очень смуглом, поражал самоуверенный взгляд блестящих черных глаз, высокий лоб и задорная улыбка.

Он стремительно упал на колени, подполз к Бату-хану и почтительно склонился к его ногам. Бату-хан от неожиданности откинулся назад. Все повскакали с мест. Юноша воскликнул:

– За мою дерзость прошу казнить меня, но сперва выслушай, великодушный, милостивый Саин-хан! Я привык разъезжать, имея притороченными к седлу аркан и шелковую лестницу с крюком. Я взобрался к тебе самым прямым и скромным путем только потому, что я услышал ласковый призыв. Без таких нежных слов разве я осмелился бы пройти по священным коврам твоего дома? Однако ты оказался в тысячу раз мудрее и проницательнее меня: этой песней, как опытный охотник, ты сам заманил меня сюда, чтобы я понял свой долг…

– Какой?

– Долг монгольского воина – в час великого похода быть в первых рядах твоего войска!

Бату-хан поднял правую бровь и смотрел на юношу недоверчивым взглядом. Нохой четко проговорил:

– Зачисли меня простым воином в самый передовой отряд и прикажи сделать невозможное! – Нохой снова припал лицом к ковру и остался неподвижным.

Бату-хан обратился к хану Орду:

– Почтенный брат, отдаю тебе этого безрассудного. Делай с ним что хочешь.

Орду подошел к юноше, легко поднял его своими, как медвежьи лапы, сильными руками и погладил по щеке:

– Чудак! Шутишь со смертью! Садись здесь в угол и жди, и слушай, что дальше решит сделать с тобой наш любимый Саин-хан.

Бату-хан обратился к своему воспитателю и советнику:

– Мудрый Субудай-багатур! Я уже много раз беседовал с тобой, и вместе мы обдумывали предстоящий поход. И я знаю и помню твои советы. Другие же еще их не знают. Не скажешь ли ты что-либо важное пришедшим сюда моим верным соратникам?