Паранойя, зачастую отмечаемая под воздействием наркотика, примечательных свойств лишена. Как и прочие разновидности паранойи, она представляет собою лишь зарождение, передний край постижения того, что все взаимосвязано, все элементы Творения; побочное озарение — еще не ослепительно Едино, но по меньшей мере взаимосвязано и, возможно, открывает путь Внутрь для тех, кто задержан на краю, как Чичерин…

ПРИВИДЕНИЕ ЧИЧЕРИНА

К вопросу о том, Николай Грабов это или же нет: прибывает он тем же манером, что подобает Грабову, — тяжко и неотвратимо. Желает поговорите — просто поговорить. Но отчего-то, вместе с Чичериным все дальше углубляясь во внутреннюю путаницу словесных коридоров, Грабов вновь и вновь ловко понуждает собеседника излагать ересь, губить себя.

— Я здесь для того, чтобы ваше зрение прояснилось. Если у вас сомнения, давайте их провентилируем, честно и по-мужски. Никаких репрессалий. Черт возьми, вы что думаете — я не сомневался? Даже Сталин сомневался. Все мы такие.

— Да все нормально. Я и сам справлюсь.

— Но вы не справляетесь — иначе бы не послали меня. А вы как думали? Если тот, кто им дорог, в беде, они об этом знают.

Чичерин не хочет спрашивать. Напружинивает мышцы сердечной клетки, сопротивляясь. В левой руке пульсирует боль кардионевроза. И все же он спрашивает, и дыхание его слегка сбивается:

— Я должен был погибнуть?

— Когда, Вацлав?

— На Войне.

— Вацлав, да ну вас.

— Вы же спрашивали, что меня беспокоит.

— Вы что, не понимаете, как они это воспримут? Давайте, выкладывайте. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Таких обвинений с бухты-барахты не выдвигают. Они захотят получить документы. Вероятно, даже ваша жизнь в опасности…

— Я никого не обвиняю… пожалуйста, не надо… я просто хочу знать, должен ли за них умереть.

— Никто не желает вам смерти. — Умиротворяет. — С чего вы взяли?

И вот так терпеливый эмиссар выжимает из него все — нытье, отчаяние, слишком много слов: паранойяльные подозрения, неутолимые страхи, Чичерин губит себя, обрастает капсулой, что навеки отделит его от общества…

— Но это же самое сердце Истории, — мягко вещает голос в сумерках — оба не встали зажечь лампу. — Сокровенное сердце. Вы отчасти познали его, вы видели его, касались его — как это может питаться ложью?

— Но жизнь после смерти…

— После смерти нет жизни.

Чичерин хочет сказать, что вынужден бороться за веру в свою смертность.

Как тело его боролось, дабы принять в себя сталь. Оборота все надежды свои, с боем пробиться к этой горчайшей из свобод. Лишь с недавних пор он ищет утешения в диалектическом балете сил действия и противодействия, столкновения и нового порядка, лишь с тех пор как пришла Война и в противном углу ринга возникла Смерть — ее первое явление Чичерину после многих лет тренировок: выше, чем он ожидал, замечательнее сложена, меньше движений впустую, — лишь на ринге, ощущая ужасный холод каждого удара, он обратился к Исторической Теории — из всех жалких хладных утешений, — дабы все-таки разглядеть смысл.

— Как говорят американцы, в окопах атеистов не бывает. Вы никогда не верили, Вацлав. Вы пришли к вере из страха, на смертном одре.

— И поэтому теперь вы желаете мне смерти?

— Не смерти. От вас мало проку, если вы мертвы. — Еще двое грязнооливковых агентов вошли и стоят, смотрят на Чичерина. У них обычные непримечательные лица. Это же все-таки онейриновое привидение. Легкое, обыкновенное. Единственный намек на его нереальность…

Радикальное-хотя-и-правдоподобное-нарушение-вероятности…

Теперь все трое улыбаются ему. Нет никакого нарушения.

Это вой, но он вырывается ревом. Чичерин прыгает на Грабова, почти припечатывает его кулаком, но у остальных рефлексы получше, чем он рассчитывал, и двое уже по бокам, держат. Вот это силища у них — невероятно. Нервами бедра и жопы Чичерин ощущает, как у него из кобуры выскальзывает наган, а хуем — как хуй выскальзывает из позабытой немецкой девчонки в их последнее полусладкое утро, в последней теплой постели последнего утреннего отъезда…

— Ну вы как маленький, Вацлав. Только прикидываетесь, будто вам понятны идеи, до которых вам еще расти и расти. Придется излагать попроще.

В Средней Азии ему рассказывали, каковы обязанности мусульманских ангелов. Помимо прочего — экзаменовать свежеумерших. Когда удаляется последний плакальщик, ангелы сходят в могилу и допрашивают покойника относительно его веры…

Теперь на краю комнаты — еще одна фигура. Ровесница Чичерина, в мундире. Глаза ее ничего не желают Чичерину сообщить. Она лишь наблюдает. Ни донесшейся музыки, ни поездки летней… ни коня в степи в гаснущем свете дня…

Он ее не узнаёт. Да и неважно. На данном уровне — неважно. Однако это Галина, все-таки вернулась в города из безмолвий, вновь возвратилась к кольчужным полям Слова, что блистают звеньями, прочными и всегда близкими, всегда осязаемыми…

— Для чего вы охотились на черного брата своего? — Грабов умудряется спросить любезно.

Ой. Как мило, что вы спросили, Грабов. И впрямь — чего это я?

— Вначале… давным-давно, по первости… я думал, что наказан. Обойден. Я винил его.

— А теперь?

— Не знаю.

— С чего вы решили, что он — ваша мишень?

— А чья же?

— Вацлав. Неужто вы никогда не будете выше этого? Это же древние дикости. Кровное родство, личная месть. Вы считаете, будто это нарочно подстроено, чтоб утолить ваши глупые страстишки.

Ладно. Ладно.

— Да. Пожалуй. И?

— Он не ваша мишень. Он нужен другим.

— И вы позволяли мне…

— До сего дня. Да.

Спросил бы Джабаева. Этот клятый азиат — до мозга кости служивый. Он-mo знал. Офицеры. Блядская офицерская психология. Вкалываешь как проклятый, а потом заявляются они, перевязывают ленточкой, всю славу захапывают.

— Вы меня отстраняете.

— Можете ехать домой.

Чичерин наблюдает за двумя другими. Теперь он видит, что они в американской форме, — наверняка ни слова не поняли. Он протягивает пустые руки, обгоревшие на солнце запястья, к последнему наложению стали. Грабов, поворачиваясь между тем к выходу, вроде как удивляется:

— А. Нет-нет. У вас тридцать дней отпуска по выживанию. Вы выжили, Вацлав. В Москве явитесь в ЦАГИ, вот и все. Дадут новое задание. Будем перебрасывать немецкий ракетный персонал в пустыню. В Среднюю Азию. Надо думать, им понадобится опытный среднеазиатский сотрудник.

Чичерин понимает, что в его диалектике, в развертке его собственной жизни, возвращение в Среднюю Азию в оперативном смысле означает гибель.