А теперь перейдем к практически невыполнимому действию, тому, что «меняет всё», а именно наказанию. Может быть (только может быть!), преступник обязан пережить наказание с той целью, с какой его понимают бихевиористы, – как часть реабилитации, как способ уменьшить количество рецидивов за счет «обращения за помощью» к укрепившейся функции лобной коры. Эта цель совершенно ясно просматривается в самом процессе изоляции тех, кто опасен для общества. Но если мы станем отрицать у них свободу воли, то тем самым откажемся от наказания как самоцели, как «противовеса» для балансировки весов правосудия.

Если уж что-то менять, так это ментальные установки наказующего. В великолепной книге 2014 г. «Мозг карателя: Эволюция судей и суда» (The Punisher’s brain: The Evolution of Judge and Jury) Морриса Хоффмана, практикующего юриста и ученого-законоведа, исследованы все трудности судебных наказаний{937}. В книге он обсуждает доводы за наказание. Потому что наказание подстегивает кооперацию, как мы это увидели в работах по теории игр. Потому что наказание – основа основ эволюции социальности. Потому что – и это самое важное – человек испытывает удовлетворение от наказания мерзавца, чувствует свою правоту, когда ликует вместе с толпой около вздернутого на виселице, осознавая, что справедливость восторжествовала.

И это чувство удовлетворения глубоко атавистично. Посадите человека в нейросканер и покажите ему ролик, как кто-то нарушает общественные нормы. При оценке вины нарушителя у человека активируется когнитивная длПФК. Но если нужно назначить наказание за данное нарушение, то тут активируется эмоциональная вмПФК, а вместе с нею и миндалина с островком. Чем больше они возбуждаются, тем строже наказание{938}. Решение о наказании, страстное желание исполнить его – это задача «лимбическая». И эффект от выполненного наказания тоже «лимбический» – когда в экономической игре участник наказывает противника за подлый ход, у этого игрока возбуждается дофаминергическая система награды. Вот она – сладость наказания: если оно выходит на уровень чувств, то чувства эти приятные.

Во всем этом просматривается определенный смысл: эволюция скроила нас именно так, чтобы в решении о наказании центральную роль играла лимбическая система и чтобы наградой за наказание нам служила дофаминовая волна удовольствия. Процесс наказывания требует определенных усилий и затрат самого разного свойства – от снижения личной прибыли в игре «Ультиматум», когда человек отказывается от крайне невыгодных для него предложений нечестного противника, до оплаты из наших налогов услуг зубных врачей для тюремщиков, исполняющих приговор смертникам. И мы готовы брать на себя такого рода расходы именно благодаря той волне самодовольной радости. Есть одно исследование с использованием нейросканирования участников экономической игры, где радость эта прекрасно показана. В данном исследовании игрокам предоставляли возможность наказывать за подлые ходы либо без затрат собственных ресурсов, либо (в других раундах) наоборот – расходуя на наказание часть своих средств. И чем больше у игроков активировалась дофаминергическая система в первом, бесплатном, случае, тем больше они готовы были платить во втором{939}.

Следовательно, то практически невыполнимое действие состоит в том, как обойти эту систему. Без сомнения, как я уже говорил, в обществе должно практиковаться наказание в качестве инструмента формирования поведения. Но при этом ни в коем случае нельзя и мысли допускать, что наказание – это добродетель. Нашим дофаминергическим путям придется поискать себе источники возбуждения где-то еще. И я абсолютно не знаю, как лучше всего достичь такого образа мышления. Но я в то же время абсолютно точно знаю, что мы можем это сделать, – потому что однажды мы через это прошли: ведь когда-то эпилептиков добродетельно наказывали за близкое знакомство с дьяволом. А теперь мы постановили, что эпилептикам нельзя садиться за руль, если они не в состоянии контролировать припадки. И вот главное, на что я здесь хочу обратить внимание, – никому и в голову не приходит считать запрет на вождение добродетельным и приносящим удовольствие, полагать, что человек, страдающий устойчивыми к лечению припадками, «заслужил», чтобы ему запретили водить машину. Чернь не собирается вопящими толпами, чтобы поглазеть, как сжигают на костре водительские права эпилептиков. Мы успешно выбросили из головы категорию «наказание» в этой области. Подобное мы способны проделать и в других областях, хотя процесс может занять столетия.

Отсюда вырастает огромная практическая трудность. В тюрьму сажают, согласно традиционному мнению, чтобы защитить других людей, чтобы перевоспитать осужденного, чтобы наказать и, наконец, чтобы остальным неповадно было совершать такие же проступки. И в этом последнем пункте как раз и состоит та самая практическая трудность, потому что от преступления удерживает именно угроза наказания. Как можно использовать эту угрозу? Самое распространенное решение несовместимо с идеей открытого общества – заставить людей верить, что тюремное заключение предусматривает какие-то ужасающие наказания, хотя в действительности это не так. Еще можно решить, что риск лишения свободы (ведь преступника изолируют от общества), – это уже достаточный сдерживающий фактор. Можно также принять какие-то оговоренные меры наказания, если они помогут удержать других от преступлений. Но совершенно недопустимым является предположение – и оно должно быть вычеркнуто навсегда, – что мучения заслужены и наказание служит добродетели.

Достичь этого будет нелегко. Ставя перед собой подобную задачу, важно помнить, что те люди, которые казнили эпилептиков в XV в., мало чем отличались от нас: такие же искренние, заботливые и высоконравственные личности, радеющие о безопасности общества, желающие оставить своим потомкам более спокойный мир. Просто у них образ мыслей был диаметрально противоположным. Психологическая дистанция между нами и ними огромная, и посередине зияет пропасть, имя которой – «это не он, это его болезнь». После этой пропасти нам остается уже немного пройти – но в пути мы должны всегда помнить про нее и стараться распространить ее действенный «смысл» на все то новое, что еще предложит нам наука.

Давайте надеяться, что придет время, когда в обсуждениях наиужаснейших человеческих поступков мы не будем использовать слова «зло» и «душа», как не используем их, обсуждая сломанные тормоза, и что в судах эти слова будут произноситься столь же редко, как и в автомастерских. Здесь важно понять, что в данной аналогии содержится ключ к дальнейшему развитию общей идеи, включая и осмысление проступков тех опасных нарушителей, у которых не выявлено никаких повреждений лобной коры, особых генетических вариантов и т. д. Когда машина начинает барахлить, ведет себя как-то неправильно и ездить на ней становится страшновато, мы обращаемся в мастерскую, и механик либо находит неисправность – тогда мы узнаем механическую причину поломки, – либо не находит ничего определенного. И в таком случае мы вынуждены забрать обратно машину со скверным изъяном. Механик, естественно, может порассуждать об источнике проблемы: о схемах заводской сборки, мастерах, что эту машину собирали, неизвестных загрязнениях, попавших в механизмы из окружающей среды и испортивших их… Возможно, когда-нибудь в автомастерских будут мощные приспособления, тестирующие моторы на молекулярном уровне и находящие все микронеисправности, – но сейчас нам остается принять как факт, что у нас просто негодная машина. И нет в этом никакого дуализма. Свободную волю машины можно приравнять к «внутренним силам, которых мы еще не понимаем»[494]{940}.