Амурру – ни весною, ни осенью, ни в летнюю жару, ни в ветреную зиму. Вот отчего сердце в моей груди сжимается сладкой болью при мысли об Амурру.

Так мы разговаривали этой долгой ночью в шатре Азиру и вспоминали наши встречи в пору, когда я жил в Симире и мы оба были молоды и сильны. Азиру рассказывал мне о своем детстве и всяких происшествиях тех лет, но я не стану говорить о них: это вышло бы слишком долго, да к тому же детство одного похоже на детство другого и детские воспоминания имеют ценность только для самого человека. На рассвете мои рабы принесли нам еду, и стражники пропустили их беспрепятственно, ибо получили свою долю. Нам принесли горячую жирную баранину и рис, тушенный в бараньем жире, и наполнили наши чаши крепким сидонским вином, в которое добавляют мирру. И я велел своим рабам омыть Азиру от грязи, которой его забросали, расчесать и уложить его волосы и оплести его бедную бороду золотой сеткой. Я укрыл его лохмотья и его цепи царским плащом, ибо я не смог снять их – хетты заковали его в медные цепи! – и не смог поэтому переодеть его в свежее платье. Так же прислуживали мои рабы в другом шатре Кефтиу и двум ее сыновьям, но до прибытия на место казни Хоремхеб не позволил Азиру видеть жену и детей.

И так наступил назначенный час; Хоремхеб, смеясь, вышел из своего шатра в окружении пьяных хеттских царьков, которых он обнимал за плечи. Тогда я подошел к нему и сказал:

– Воистину, Хоремхеб, я оказал тебе немало услуг и, может быть, даже спас твою жизнь, когда под Тиром вырвал отравленную стрелу из твоего бедра и вылечил тебя. Окажи теперь и мне услугу – дай Азиру умереть без позора, ведь он все-таки царь Сирии и сражался доблестно. Это сделает честь и твоему имени, если ты позволишь ему принять не позорную смерть. А твои хеттские друзья и так уже вдоволь натешились, пытая его и ломая ему кости, чтобы узнать, где он спрятал клад.

Хоремхеб мрачно насупился, слушая меня, потому что он заранее придумал множество хитроумных способов, чтобы продлить агонию Азиру, и все было уже готово для этого, войско на рассвете собралось к месту казни, и люди спорили из-за лучших мест, предвкушая увлекательное зрелище. Хоремхеб устраивал все это не потому, что ему самому хотелось растянуть казнь и насладиться муками Азиру, нет, он делал это на потеху своим воинам и для устрашения Сирии, чтобы после столь страшной смерти никому больше не вздумалось даже мечтать о мщении. Это я должен сказать в его оправдание, ибо по природе Хоремхеб не был жесток, как о нем говорят, но он был воин, и смерть для него была только орудием. Он, однако, благосклонно относился ко всяким легендарным преувеличениям его жестокости, ибо считал их полезными для возбуждения страха у врагов и трепета в народе. Он полагал, что народ с большим почтением относится к грозным правителям, чем к мягким, чью мягкость считает слабостью.

Вот почему Хоремхеб стал мрачен от моих слов; сняв руку с плеча царевича Супатту, он стоял против меня, покачиваясь и хлопая себя золотой плеткой по ляжке. Потом сказал:

– Ты, Синухе, как извечная заноза у меня в боку, и ты начинаешь меня утомлять. Твоя манера прямо противоположна манере разумных людей, ибо ты поносишь и коришь злыми словами тех, кто преуспел, обогатился или прославился, того же, кто пал и потерпел поражение, ты первый готов обласкать и утешить. Ты отлично знаешь, с какими трудами и издержками я доставил сюда из разных мест мастеров заплечных дел специально для Азиру, одна установка всех этих дыб и котлов на видном месте стоила мне гору серебра. Не могу же я в последнее мгновение лишить своих крысят этого удовольствия – все они изрядно претерпели и пролили много крови из-за Азиру!

Хеттский царевич Супатту хлопнул Хоремхеба по спине и со смехом вскричал:

– Ты прав, Хоремхеб! Не лишай нас этого удовольствия. Мы умышленно оставили Азиру для тебя и не сняли с его костей ни куска мяса, только чуть пощипали его клещами и подержали в деревянных тисках.

Однако слова царевича задели самолюбие Хоремхеба, которому не понравилось также и развязное похлопывание. Поэтому он сказал, сдвинув брови:

– Ты пьян, Супатту. Что касается Азиру, то у меня нет другой цели, как только показать всему миру, какая участь ждет того, кто доверяется хеттам! Но раз сегодня мы друзья и выпили за ночь много братских кубков, я прощаю вашего союзника Азиру и в знак нашей дружбы дарую ему легкую смерть!

Услышав это, Супатту пришел в такой гнев, что лицо его исказилось и побледнело, – ведь хетты весьма чувствительны ко всему, касающемуся их чести, хоть сами, как всем известно, действуют коварно и беззастенчиво продают своих союзников, если союз с ними оказывается невыгодным, а, напротив, выгодным становится предательство. На деле так поступает любой народ и любой мудрый правитель, но хетты делают это с особой, несравнимой с другими жестокостью, даже не затрудняя себя изобретением приличных причин и объяснений, которые придавали бы делу благопристойный и по внешности правый вид. Так вот, Супатту готов был вспылить, но его товарищи поспешно утащили его, закрыв ему рот, и держали в отдалении, пока от бессильной ярости его не стошнило, так что все выпитое вино излилось из него, и он утихомирился.

Хоремхеб велел вывести Азиру из шатра и помрачнел, увидев, как тот выходит к народу с высоко поднятой головой и гордым видом – как царь, с царственной накидкой на плечах. Азиру, вкусивший сытной пищи и крепкого вина, кивал, громко смеялся и задирал Хоремхебовых военачальников и стражу, шествуя к месту казни. Его волосы были завиты и уложены, лицо блестело от масла, и через головы воинов он крикнул, обращаясь к Хоремхебу:

– Эй, Хоремхеб! Ты, вонючий египтянин! Не бойся меня, я ведь в цепях, можешь не прятаться за копьями своих вояк! Иди сюда, чтобы я мог обтереть об тебя ноги, – более загаженного места, чем твой лагерь, я в жизни не видел! Иди, я хочу предстать перед Ваалом с чистыми ногами!

Хоремхеб очень развеселился и со смехом крикнул в ответ:

– Подойти не смогу, от твоей сирийской вони меня вывернет наружу! От тебя так и несет дерьмом, и даже ворованный плащ не помогает! Но ты, Азиру, молодец, раз смеешься, идя на казнь. Поэтому дарую тебе легкую смерть – ради чести моего имени!