– Конечно, Барклай отступил не к Петербургу, а к Москве.

Мюрат сделал два-три шага и стоял, глядя вдаль своими безмятежно-голубыми глазами и посвистывая.

Вот едут еще. Синие мундиры без ментика. Это прусские гусары. «Послушаем, что скажут они».

Пруссаки были не такие свежие, как французы, – их путь лежал далеко от воды.

– Какие вести?

– Никаких.

– Почему?

– Не встретили и не видели ни одной души.

– Ах, черт возьми!

Мюрат порывисто схватил с земли свою шляпу и стал обмахиваться ею, как веером.

– Еще кто-то скачет, – сказал, подымаясь с земли, Бельяр.

Издалека можно было различить красные мундиры и красные вальтрапы.[165] Это саксонские легкоконные принца Альбрехта.

– Ну, где настигли? Далеко? – спросил неаполитанский король.

– Не настигли, ваше величество.

– Не может быть!

– Извольте проверить.

– Бельяр, вы видели что-нибудь подобное? – возмущенно спросил Мюрат.

Он вновь швырнул шляпу и заходил широкими шагами в тени берез, то и дело поглядывая на дорогу.

Вдали заклубилась пыль. Вырисовывались пики, веселые флюгера и синие мундиры. Польские уланы. Они были посланы по дороге в Поречье.

– Где русские?

– Русские как сквозь землю провалились! Они пошли другими дорогами.

– Вы что-нибудь понимаете, Бельяр? – спросил Мюрат.

– Понимаю: русские провели нас.

– Что я скажу императору?

– Это и скажете.

Мюрат ничего не ответил, только взглянул на начальника штаба, как бы говоря: «Попробуй скажи!»

– Еще не все потеряно. Я послал итальянских конноегерей по самой короткой дороге к Москве – на Рудню, – вспомнил он, надевая шляпу.

Мюрат стал кусать ногти, как Бертье. Ему казалось: если бы он сам помчался по какой-либо из этих пяти дорог, то до сих пор уже обязательно увидел бы, нашел бы, настиг бы русских!

Наконец на дороге показался последний разъезд.

– Скорее, друзья, скорее! – прищелкивал от нетерпения пальцами неаполитанский король. – Ну говорите же, что? – издали кричал он егерям.

– Дорога свободна, ваше величество. Русских нигде не видно.

– А следы? Кто шел: кавалерия, пушки? Сколько?

– Как могут быть следы на песке? Шли. Много шло, но мы не видели никого…

– О черт! Коня! – крикнул Мюрат.

Он вскочил в седло, словно бросался в холодную воду – он помчался с докладом к императору. Он мчался, стараясь не думать, что будет, – разговор предстоял не из приятных. Неаполитанский король, бесстрашный в атаке, был трус в императорском кабинете. Мюрат не боялся вражеского клинка, но боялся своей жены Каролины Бонапарт и ее брата – императора Наполеона.

Когда смущенный Мюрат доложил императору, что кавалерийские разъезды нигде не обнаружили следов русских, Наполеон не поверил:

– Не видали на дороге ни одной павшей лошади?

– Нет, ваше величество.

– Не нашли ни одного поломанного колеса?

– Нет, ваше величество.

– Не захватили ни одного отставшего солдата?

– Нет, ваше величество.

– Черт возьми! Да это какая-то армия привидений! – вырвалось у Наполеона. – Кто у них командует арьергардом?

– Генерал Пален.

– Молодец! За такой блестящий отход я дал бы ему орден Почетного Легиона, – говорил Наполеон, быстро шагая по палатке. Шпага била его по ноге.

Наполеону невольно вспомнилось то, что сегодня сказал Коленкур: «Мы, как корабль без компаса, застряли среди безбрежного океана».

«Да, – подумал Наполеон. – Это верно. Мы не знаем, что происходит вокруг: нет ни пленных, ни перебежчиков, ни шпионов. И нет населения: крестьяне уходят в леса».

Наполеон в раздражении бросил треуголку на стол, где широкой скатертью лежала карта, подошел к пологу, отделявшему кабинет от помещения дежурных адъютантов, и приказал:

– Вице-короля и принца Невшательского!

Он продолжал ходить по палатке, не обращая внимания на Мюрата, который стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Ни в одной кампании Наполеон не совещался ни с кем. Он всегда все решал сам. И теперь не собирался поступать иначе, тем более что знал: ни Мюрат, ни Бертье никогда не станут оспаривать его решений. Бертье боготворил императора, а Мюрат – боялся.

Бертье прибежал тотчас же, вице-король приехал через несколько минут.

Вице-король неаполитанский Евгений Богарне, талантливый полководец, советовал остановиться, дать отдохнуть войскам, подтянуть обозы. Он передал императору, что солдаты жалуются на быстроту и трудность похода, говорят: «Все, что мы вытерпели во время переходов по солончаковым степям Аравии, на спаленных солнцем возвышенностях Арагонии, в песках Ливийской пустыни, все это мы нашли здесь».

Наполеон знал и видел сам, что армия терпит в трудном походе большие лишения, что надо очень много лошадей, и из-за этого приходится бросать зарядные ящики и обозные фуры, но смотрел на все сквозь пальцы – на войне не без потерь.

– Русский арьергард отошел так, что не оставил после себя никаких следов, но тем не менее ясно: Барклай отступает к Смоленску. Надо подумать, почему он это сделал? Если отступил только для того, чтобы поскорее соединиться с Багратионом, одно дело. Но если русские станут отступать все дальше и дальше, как скифы, которые заманивали в свои безводные, пустынные степи? Не унаследовали ли русские вместе с территорией тактику и стратегию скифов? Ведь надо помнить основное правило войны: не делать того, что хочет противник. Надо организовать завоеванную Литву и Белоруссию и пополнить армию. – Он подошел к карте. – Две реки определяют нашу позицию: Двина и Днестр.

– Днепр, ваше величество, – поправил Бертье.

– Днепр, – повторил за ним Наполеон. – Наш правый фланг будет в… в Бобруйске, – прочел он, – а левый – в Риге. – Ригу он почему-то запомнил. – На всей линии устроим блокгаузы, провиантские магазины, преобразуем этот…

– Витебск, – подсказал Бертье.

– Витебск. Пригласим из Варшавы и Вильны польскую знать. Построим театр, вызовем, как в Дрездене, Тальма и Марс…

Он уже видел себя с очаровательной Валевской…

– Решено: первая кампания в России окончена. Воздвигнем здесь наши орлы! В тысяча восемьсот тринадцатом году нас увидят в Москве, а в тысяча восемьсот четырнадцатом году – в Петербурге. Война с Россией – трехлетняя война!