коллектив был более спаян, этой раздвоенности тогда не было. <…> Наш партком <…> был, как говорят, „по милости на кухне“. Я давно работал по объектам антисоветских политпартий и антипартийным элементам, и когда в 1932 г. мы снимали организацию правых, они нам давали прямые показания о наличии центра правых (Бухарин, Томский и Рыков), но руководство наше эти вопросы затирало. <…> Наши директивы были стереотипны – „вскройте“, „углубите“, „завербуйте“ и т. д., а конкретного содержания эти директивы не имели». Придя на работу в 1‑е отделение СПО в 1936 году, алтайский чекист А. Ф. Овсянников увидел десяток томов материалов на Муралова, Раковского с конкретными фактами их контрреволюционной деятельности, «но эти материалы почему-то назывались „архивными“ <…> Материалы сдаются в архив и дальнейшей разработки не ведется». Начальник Барнаульского отдела К. Д. Костромин тоже говорил о том, «…как в УНКВД хоронились разработки. По большинству таких разработок, которые в 1933–1934 гг. характеризовали наличие контрреволюционных троцкистских организаций, <…> нам не давали санкций на их ликвидацию. На наши запросы о ликвидации отвечали: „Мало фактов, разрабатывайте“. В результате эти разработки затягивались и ликвидированы только в последнее время». «В руководящем составе УНКВД сидели в лучшем случае примиренцы, а в худшем случае – прямые враги народа», – заключил новосибирский чекист В. В. Балыгин.

Замечания Дымнова, Овсянникова и Костромина позволяют еще раз отметить стирание временных различий в дискурсе Большого террора. Однако здесь речь идет не столько о методах диагностики контрреволюционности, сколько об отношении к следственному архиву и процедуре: изменилась не только темпоральность описания вражеской активности, но и восприятие следствием времени в целом. Недовольство архивным характером старых следственных материалов свидетельствовало об отсутствии различия между прошлым и настоящим в деятельности следователей, а ссылки на «затягивание» рассмотрения дел могут быть поняты как недовольство самим наличием временнόго промежутка перед подведением итогов. Прошлое должно было немедленно раствориться в настоящем, полностью слиться с ним. Оттягивание руководством окончательной расправы над врагом, попытки бюрократически задушить низовую инициативу вызывали коллективное осуждение.

Резолюция партийного собрания была сформулирована соответственно: «Бывшее руководство и Управления, и Отдела [СПО] в лице Алексеева, Каруцкого, Волкова, Жабрева зажимало критику, квалифицируя стремления отдельных коммунистов к здоровой большевистской критике как проявления „недисциплинированности“, „философствования“ и проч. <…> одновременно культивировали в парторганизации сознание недопустимости критики начальства, развивали подхалимство и угодничество <…> ориентировали чекистский коллектив на ликвидацию отдельных локальных троцкистских групп, глушили проявляемую товарищами инициативу, запрещая разоблачение организованного контрреволюционного троцкистского подполья в Сибири – Муралова, Норкина, Дробниса». Собрание просило партком и командование собрать все факты, свидетельствующие о попустительстве и примиренчестве к врагам народа «со стороны тт. Алексеева, Волкова, Каруцкого и Жабрева, и довести до сведения об этом командование и парторганизации соответствующих управлений НКВД»[1360].

«Ежовщина» набирала обороты по всей стране. К началу лета 1937 года за решеткой оказались руководители бывших оппозиционных группировок и фракций, верхушка РККА, многие управленцы верхнего звена. Окончательный толчок террору был дан после июньского пленума ЦК ВКП(б) (23–29 июня 1937 года), на котором Ежов сообщил о раскрытии чекистами широкого заговора: «К настоящему времени, когда ликвидирована в основном только головка и актив организации, уже определилось, что антисоветской работой организации были охвачены – система НКВД, РККА, Разведуправление РККА, аппарат Коминтерна – прежде всего польская секция ИККИ, Наркоминдел, оборонная промышленность, транспорт – преимущественно стратегические дороги западного театра войны, сельское хозяйство»[1361].

28 июня, еще до окончания работы пленума, ЦК одобрил решение Политбюро о создании тройки в Западно-Сибирском крае для ускоренного рассмотрения дел на «активистов повстанческой организации среди высланных кулаков» и применения к ним высшей меры наказания. В тройку вошли начальник УНКВД Сергей Наумович Миронов (председатель), 1‑й секретарь крайкома Роберт Индрикович Эйхе и главный прокурор края Игнатий Ильич Барков. 2 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) констатировало, что «большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных в одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом, по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, – являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности»[1362].

16 июля все руководители региональных НКВД прибыли в экстренном порядке в Москву, чтобы обсудить предстоящую операцию. Совещание проводили нарком внутренних дел Н. И. Ежов и его заместитель М. П. Фриновский. Ежов дал понять, что в рамках предстоящей операции «нужно арестовывать по соцпризнаку и прошлой деятельности в контрреволюционных партиях». Столь определенная и жесткая установка требовала пояснений о максимальном возрасте людей, попадающих под репрессии. Вспоминал А. И. Успенский (успевший перекочевать из Западно-Сибирского в Оренбургское УНКВД): «Тут же, на совещании, я подошел к Ежову и в присутствии Фриновского спросил его, как быть с арестованными 70-летними – 80-летними стариками. Ежов мне на это буквально ответил: „Если держится на ногах – стреляй“».

Во время совещания Ежов впервые сказал Миронову, что «в отдельных случаях, если нужно», по его (Миронова) санкции начальники отделов УНКВД «могут применять и физические методы воздействия»[1363]. Миронов рассказывал: «Ежов дал общую оперативно-политическую директиву, а Фриновский уже в развитие ее прорабатывал с каждым начальником управления „оперативный лимит“», то есть количество лиц, подлежавших репрессиям в том или ином регионе СССР. Миронов заявил Ежову, что «столь массовые широкие операции по районному и городскому активу <…> рискованны, так как наряду с действительными членами контрреволюционной организации они очень неубедительно показывают на причастность ряда лиц».

Ежов на это ответил: «А почему вы не арестовываете их? Мы за вас работать не будем, посадите их, а потом разберетесь – на кого не будет показаний, потом отсеете. Действуйте смелее, я уже вам неоднократно говорил». Ежов выразился следующим образом: «Если во время этой операции и будет расстреляна лишняя тысяча людей – беды в этом совсем нет. Поэтому особо стесняться в арестах не следует».

«Начальники управлений, – показывал А. И. Успенский, – стараясь перещеголять друг друга, докладывали о гигантских цифрах арестованных. Выступление Ежова на этом совещании сводилось к директиве „Бей, громи без разбора“. Ежов прямо заявил, что в связи с разгромом врагов будет уничтожена и некоторая часть невинных людей, но что это неизбежно»[1364].

Вернувшись в Новосибирск, 25 июля 1937 года Миронов провел оперативное совещание начальников оперсекторов, ГО и РО УНКВД по ЗСК СССР. Он инструктировал их так:

Операция проводится сначала только по первой категории – отбирайте наиболее активных. Вы посылаете на тройку готовый проект постановления тройки и выписки из него. <…> Много протоколов не требуется. В крайнем случае, можно иметь на каждого два-три протокола. Если имеется собственное